Планеты с тёмными именами (СИ)

Питер двигался по хате, не произнося ни слова. Он громко шаркал могущественными сапогами по дощатому полу, оставляя кривые следы из тонкой жиденькой грязи. Не прошло и получаса, как, поставленный на железную поверхность печки, зашипел чёрный от копоти чайник. Бросив по щепотке, похожей на строительный мусор, заварки в каждую из жестяных кружек, Питер наполнил их живым кипятком; на гладь кипячёной воды всплыло несколько непотопляемых чаинок, со временем они отяжелели и тихо канули на дно. Когда мы сели за наклонный стол, снаружи уже нарисовались первые остроугольные звёзды.

Местный чай представлял из себя отвратительное пойло. На столе, рядом с закопченным чайником, стояла по-варварски открытая банка тушенки. Питер вывали всё содержимое банки на бледную, подозрительной чистоты, тарелку. Нежная, розово-коричневая масса консервированной говядины почти ничем не пахла; по краям она дрожала мутными резиновыми полосками студня. Выглядело это так, как будто кто-то насрал в тарелку и, ничтоже сумящеся, поставил её перед носом гостя. Единственно что радовало - это хлеб. Круглая, слегка выпуклая буханка лежала на краю столешницы, похожая на затвердевшую коровью лепёшку. Поверхность хлеба обладала грубою фактурой и казалась на вид очень чёрствой, почти каменной. На самом деле хлеб был свежий, даже ещё тепловатый и его грубая как бы гофрированная наружность только усугубляла эту свежесть. Стоило разломать буханку, преломить пополам тяжёлую противотанковую мину, как она наполняла весь дом необыкновенным уютным ароматом, благочестивым духом семейного очага. Тёплая, коричневатого цвета, ноздреватая мякоть хлеба была лучшее из того что я пробовал в Восточной Европе. Внутренность житной буханки была хоть и неприглядной на вид, словно сделанной из отбросов, но всегда замечательной на вкус и радующей бесхитростное обоняние.

То что называли здесь чаем было более похоже на какую-то тюремную болтанку: бурый, густой, словно замешанный на глине, он сильно отгонял землёй. Мы пили его вприкуску с волшебством: твердоватыми, шоколадными конфетами - последними из тех, что я привёз с собою из Западной Европы. И вкус и вид и запах этих конфет, как будто говорил нам, что они совершенно из другого мира. В этом мире скотницы не бухают по-чёрному и не спят в обнимку с обрюзгшими до неприличия свиноматками. Шоколадные конфеты выглядели крайне издевательски в данных обстоятельствах, их как будто нарочно подбросили Питеру в хату, чтобы поёрничать и поржать над помрачительным контрастом. Они могли сюда попасть только по воле абсурда, только в силу сбоя природного хода вещей, просочившись из иного пространства и времени сквозь малюсенькую трещину в континууме. Конфеты казались порождением рая, чем-то запредельным, вся их субстанция была не отсюда и кушать их было, всё равно, что есть мясо зарезанных ангелов. Я откусывал тропические кусочки счастья, как будто совершал святотатство. Меня не покидало ощущение, что узнай местные жители о тающем у меня во рту волшебстве, они бы предали меня анафеме, прокляли бы на веки вечные. Питер смотрел на моё богохульство сквозь пальцы, сам иной раз не без удовольствия сжирал залпом один или два шоколадных обрубках. В отличие от меня он их не вкушал, а глотал без всякого эстетического смакования, словно это были какие-то свиные шкварки.

... пятая запись в дневнике

Погода была неверной, время от времени сеялся тоненький дождик. Мы сидели под сенью пожилого дерева, почти полностью потерявшего свою шевелюру и ждали своего часа. У самых наших ног коптил, давившийся сыростью, небольшой полудохлый костёр. Говоря "мы", я имею ввиду себя, Питера и ещё одного жвавого мужичка, которого Питер называл Мишутой. Мишута был неспокойным и постоянно ёрзал: то у него зудел пах, то чесалось под мышкой, то начинали ныть расшатанные зубы. Невысокий и тощий он копошился в своём углу, словно въедливая вошь.

Осенние сумерки быстро оккупировали мир. Скоро стало темно, как будто нас накрыло мокрым, звёздонепробиваемым рядном. С наступлением тьмы Мишута достал, заранее припасённую бутылку, тут же появилась обоюдовыпуклая луковица, нож и кривой деформированный ломоть хлеба. Вместе с бледным куском непременного сала, они составляли идеальную композицию естественного восточно-европейского натюрморта. Вдвоём с Питером жахнув по первой, а потом и по второй, они начали потихоньку пьянствовать. Пили прямо с горла, без околичностей опрокидывая бутылку вверх дном себе в ротовое отверстие. Смотреть на это было жутко: в сырую моросящую ночь двое мужиков подыхали от жажды. Выпитое бережно занюхивали чёрным хлебом, после чего грызли белую бульбу луковицы. Самогон быстро конвертировался в развязность. Приглашали и третьего, но я, к их удовольствию, благодарно отказался. Скоро Мишута и Питер почувствовали, что им стало жарко: их лица разопрели, жесты стали более широкими и щедрыми, как будто механизм жестикуляции сдобрили хорошим машинным маслом. Ловля древляка явно затягивалась.