Пластик

Впрочем, собственно бетоном оказалось только веко. Тяжёлое веко. Оно медленно поднялось, а из-под него прямо на меня уставилось зрячее око, око с кроваво-красным райком, Багровое Око как есть, Большой Брат следил, у меня подкосились ноги, я смотрел в глаз размером с дачный домик, а глаз, не мигая, рассматривал меня.

Я очнулся, ощутив взмокшей спиной шероховатую штукатурку стены.

Глаз закрылся так же медленно, как и открывался. Кто бы он ни был, на меня он насмотрелся. Темнело.

Я осознал себя в самом центре бесконечной промзоны, в чудовищно странном месте, где нет жилых домов, где нет людей — а почему здесь нет людей, даже сторожей или каких-нибудь вахтёров? — откуда надо срочно выбираться.

Здесь нельзя находиться.

Но как выбраться, я не понимал.

Как же мне хотелось домой!

Я попытался вспомнить лицо девчонки, которая продинамила меня — но вспомнил только дикие глаза загнанной зверушки.

Заманила.

Зачем?!

Надо мной погасал закат. В наступающей темноте загорались огоньки. В промзоне медленно расцветали фонари: из живого розового бутона — в мертвенную ртутную каплю, лиловую с прозеленью. То там, то тут вспыхивали, мигали красные лампочки. Зарождались неоновые указатели, стрелки, перечёркнутые непонятные значки в красных кругах.

Но не горели окна. Да почти и не было окон.

Я шёл и думал, что всё это зажигает какая-то автоматика, фотоэлементы реагируют на окончание дня. Я пытался вообразить эти огромные безлюдные пространства — и у меня сбоило воображение.

Здесь никого не было.

Не было не только людей — никого живого вообще. Здесь не росли деревья, даже трава не пробивалась сквозь бетон. Я не видел неизбежных у заводских проходных бродячих собак. Весь этот мир состоял из кирпичей, бетона и металла, здесь были только провода и мёртвые электрические огни.

Мне ничего не угрожало. Было по-прежнему тепло — поздний вечер бабьего лета — даже слишком тепло для такого позднего часа, и по-прежнему очень тихо. Электричество еле слышно гудело, вспыхивало и погасало с почти неуловимым для уха фыркающим шелестом. Я шёл, отчаянно мечтая пересечь эту мёртвую зону как можно скорее — и никак не мог понять, почему на меня так давит эта тишина и пустота.

Опасны-то люди.

Чего бояться, если нет людей? Не привидений же…

Странно представить себе привидения в промзоне, даже если над ней горят красные глаза в бетонной оправе. В конце концов, это ведь только автоматы.

Но звук, который нарушил тишину, вызвал у меня приступ не просто радости — эйфории. Этот звук, шум медленно двигающегося по рельсам поезда, а потом гудок, означал железную дорогу, живое место в мёртвом безлюдье и тишине, транспорт, на котором можно уехать. Обещание и надежду.

Я побежал на звук.

Завернул за угол, проскочил мимо опущенного шлагбаума, мигающих жёлтых огней, обогнул забор — и остановился перед чем-то напоминающим сортировочную станцию. Тепловоз неторопливо тащил к ней товарный состав, светя холодными пустыми глазами фар. Он до муторности медленно поравнялся со мной — и мне померещилась освещённая насквозь ярким лучом фонаря кабина без машиниста, будто поезд шёл на автопилоте. Я остановился. Мимо меня, погромыхивая на стыках рельс, проплывали цистерны с непонятной маркировкой, потом — так же непонятно маркированные крытые контейнеры, потом платформы, на которых лежало что-то, покрытое брезентом — и не было им числа, они тянулись и тянулись, со стуком и электрическим стоном…

Я пошёл вдоль путей со странным чувством досады, будто тепловоз обманул меня. Вдалеке горел зелёный семафор. Над короткой плоской платформой светило целое созвездие ярких ламп — и я вдруг понял, что вижу не какую-то станционную надстройку, а неподвижную человеческую фигуру.

Она казалась чёрной и плоской в двойном электрическом луче: высокий мужчина в длинном плаще с капюшоном. Он стоял ко мне спиной, глядя на рельсы, уходящие в мутное электрическое марево.

Я обрадовался этому мужику, как родному.

— Эй! — заорал я изо всех сил и побежал к нему. — Эй, ты знаешь…

Он обернулся — и я осёкся.

Он смотрел на меня пустыми прорезями в пластмассовой маске лица. Из прорезей тёк электрический свет, неоново-жёлтый, и всё лицо, сделанное из матового полупрозрачного пластика, гладкое и стандартно правильное лицо манекена, слегка светилось, будто за ним горели две очень яркие неоновые лампочки.

Он не мог бы мне ответить при всём желании: его рот был только намечен ложбинкой в пластмассе. Не открывался.

Мой первый импульс был — бежать. Как от оборотня.

Второй: ну не может же быть…

Третий — я спросил:

— Можно, я тебя сниму?

Какой-то блогерский, журналистский инстинкт. Если на мужике была маска — это была идеальная, совершенная маска. Я смотрел на него — и мне казалось, что электрические лампочки светят у него изнутри головы.

Но быть-то так и впрямь не может!

А он кивнул. Как-то грустно, но я не понял, почему мне показалось, что грустно.