Платеро и я. Андалузская элегия

Ты не спускался в него, Платеро. А мне довелось — давно, когда его чистили. Так вот, там под ним — длинная галерея и в конце каморка. Когда я вошел в нее, свеча моя погасла и по руке скользнула саламандра. Две жутких ледяных струи обожгли грудь двумя клинками, скрещенными, как кости под черепом... Весь город просверлен галереями, Платеро. Самый большой водоем — у Волчьего рва, внутри крепости на древней площади античного городка. Самый красивый — в моем саду: верх его высечен, как видишь, из цельного куска белого мрамора. Галерея церковного водоема тянется до верхних виноградников и выходит в поле у самой реки. А ту, что идет от больницы, никто не отважился пройти до конца, потому что она никогда не кончается...

С детства помню долгие дождливые ночи, бессонные от рыданий воды, полнозвучной, отвесно обрушенной в водоем. Поутру мы бежали к нему, как одержимые, взглянуть, докуда поднялась вода. И если доверху, как сегодня,— боже, сколько восторга, криков, изумленья!

...Ладно, Платеро. Сейчас я дам тебе ведерко этой чистейшей свежей воды, то самое ведерко, что разом осушал Вильегас, бедный Вильегас, дотла выжженный водкой и коньяками...

ШЕЛУДИВЫЙ ПЕС

Изредка, тощий и томящийся, он через сад прокрадывался к дому. Он жил убегая, давно привыкший к камням и крикам. Собаки и те встречали его оскалом. И снова он уходил, медленно и понуро, вниз по склону в полуденный зной.

В тот вечер он увязался за Дианой. Когда я вышел, какой-то злой порыв толкнул сторожа к ружью. Помешать я не успел. С выстрелом внутри, горемычный пес завертелся волчком в головокружительном вое и вытянулся под акацией.

Платеро смотрел на него не отрываясь, откинув голову. Металась, прячась за нами, перепуганная Диана. Сторож длинно оправдывался неизвестно перед кем, неуверенно бранясь и, наверно, раскаиваясь. Траурным казалось солнце, затемненное мутной дымкой, и той же дымкой, только крохотной, мутился живой еще глаз убитого.

Под ударами морского ветра, раз от разу надрывней, плакали навстречу буре эвкалипты, в душной тишине, распластанной по золотым еще полям, над мертвой собакой.

СТОЯЧАЯ ВОДА

Обожди, Платеро... Или подкормись, если хочешь, на молодом лугу. Но дай мне постоять над этим озерком, которого не видел я столько лет...

Смотри, как солнце, пронизав густую воду, осветило янтарно-зеленую глубь, куда зачарованно смотрят небесной свежести ирисы. А там — бархатные ступени из лабиринта в лабиринт, колдовские пещеры со всеми чудесами, какие снятся душе художника, венустианские[6] сады — словно рожденные вечной печалью безумной зеленоокой королевы, руины замков — как те, что видел я в закатном море, когда косой луч солнца во время отлива прорезал мелководье... И многое, многое, чью беглую красоту лишь темный сон мог бы унести как добычу в давний, воскресший день горькой весны, того былого, что забылось, да едва ли и было... Все крохотно и огромно, потому что кажется далеким. Ключ к пережитому, сокровища древней алхимии бреда...

Эта вода, Платеро, когда-то была моим сердцем. Таким я ощущал его — чудесно отравленным в одиночестве своей запруженной полнотой. И когда любовь земная ранила его, прорвав заторы, застойная затхлая кровь текла, пока не стало оно, промытое, ясным и простым, как ручей на равнинах в легком золоте апрельской теплыни.

И все же иногда, унесенное незапамятной бледной рукой в давнюю глушь, в то зеленое одиночество, оно забывается там, завороженное, покинутое собой, отвечая на звонкие оклики, «чтобы умерить горесть», как Иола[7] на зов Алкида в идиллии Шенье,— помнишь, Платеро? — голосом «смутным и пустым»...

АПРЕЛЬСКАЯ ИДИЛЛИЯ

Дети водили Платеро к Тополиному ручью и теперь, дурачась и непомерно смеясь, рысцой гонят его назад, нагруженного желтыми цветами. Там, в низине, их окатило дождем — из мимолетного облака, затенившего луг золотой и серебряной канителью, плакучими струнами, на которых трепетала радуга. И все еще плачут на влажной спине осла мокрые колокольчики.

Счастливая идиллия, свежая и сентиментальная! Даже голос у Платеро становится мягче под нежной забрызганной ношей. Временами он оборачивается и выдергивает цветы, те, что может достать. Янтарные и сахарные колокольчики свисают с губ в зеленоватой пене и быстро отбывают в тугой живот, стянутый подпругой. Питаться бы, Платеро, как ты, цветами — и без малейшего вреда!

Неверное апрельское предвечерье!.. Время радужных ливней, оно повторяется в сияющих, живых глазах Платеро своей изменчивой далью, где на закате, над полем Сан-Хуана, вновь расплетается дождем алое облако.

ОБОРОТЕНЬ

Вдруг на углу Застенной, одиноко прогремев по мостовой, вдвойне грязный в туче пыли, вырастает осел. Вдогонку несутся камни, палки и мгновением позже — орава малышей, которые пыхтят, подтягивая рваные штаны, сползшие с темных животов.