Плато

Пожалеть бы старика, позволить бы ему дожить остаток лет на заслуженную пенсию, но кто я, в сущности, такой, чтобы распоряжаться его судьбой, не умея обустроить даже свою собственную.

Приедут на похороны сутулый сын - специалист по рекламе из Метрополиса и рано располневшая дочь, многообещающий бухгалтер из Новой Ирландии, и брошенная жена молча закутается в побитый молью черный платок. И под тихие, под отчетливые команды крепконогой блондинки в джинсовых шортах заорудуют двое бородатых крепышей нехитрым приспособлением из веревок и блоков, без натуги опуская в разверстую яму добротный древесностружечный ящик, отделанный дубовой фанерой.

Чинное, чистое кладбище над рекой пополнится еще одним песчаным холмиком, заваленным недорогими букетами и венками из еловой хвои.

Кусает увядшие губы в сторонке брошенная жена, граф Толстой, неуклюже озираясь, пропускает к открытому гробу сына и дочь покойника, а потом бочком склоняется над телом и сам, целуя господина Шмидта в оплывший лоб, густо покрытый похоронным гримом.

Человек сорок, а может быть, и пятьдесят столпились погоревать в прохладной деревянной часовне при небольшом славянском кладбище. Не по-аркадски пахло ладаном, а может быть, и смирной, поблескивали медные оклады икон, лики святых глядели сочувственно, и тонкие свечи полыхали желтоватым огнем. Молодой священник вещал по-церковнославянски с галльским акцентом, а безучастный господин Шмидт, подобно многим покойникам, лежал вовсе не умиротворенно, наоборот, нахмурившись он лежал, будто самого сокровенного так за всю жизнь сказать и не успел. Опоздавший Хозяин (с порядочной охапкой роз, перевязанной креповой лентой) до поры до времени деликатно покуривал у наружных дверей, а после отпевания - затоптал свой окурок и вызвался нести неприятно тяжелый гроб. Подставили плечи и сын покойника, и Толстой, и Эдуард, и Михаил, и неизвестный старик-славянин, который на пороге часовни задохнулся и зашатался, но своей ноши, однако, не уронил - доставили, и опустили осторожно, и поставили на самом краю ямы.

- Может, оно и к лучшему, - Михаил вырулил с лесной дороги на шоссе. - Старость ужасна. Паралич, рак, - он задумался, - артериосклероз. Медленно гаснешь, и ничего не поделать.

- Все-таки жалко, - отозвалась Мария.

На заднем сиденье автомобиля помалкивали двое сотрудников мадьярской редакции "Союзника", не знавшие по-славянски.

- Ну, покоптил бы он небо еще лет десять-пятнадцать, - сказал Михаил. - Настрочил бы еще пятьсот страниц воспоминаний, будто кого-то волнует быт славянских фашистов в Шанхае. Говорят, он еще какой-то роман сочинял на досуге. Представляю качество. Старик в своих статейках и то двух слов связать не мог. Что еще? За водкой с боевыми товарищами перемывал бы косточки ассирийцам и масонам. Обратил бы этого лопуха Гостя в свою веру. Продолжал бы вести кондуит на опаздывающих, засекать время перекуров...

- Кондуиту конец,- поморщилась Мария, - и перекурам тоже. "Союзник" закрывают, дубина. Плакал твой будущий дом в Маячном поселке.

- Откуда ты знаешь? - вздрогнул Михаил.

- Все уже знают, кроме тебя.

Кавалькада разнокалиберных автомобилей заняла всю мостовую рядом с домом господина Шмидта и напротив. Расторопные барышни из кулинарной фирмы хлопотали над поминальным столом, к которому граф Толстой добавил всякой славянской всячины, включая, между прочим, и несколько бутылок хорошо, но не чрезмерно охлажденной водки.

- Мы лишились верного друга, - директор Международного отдела опасливо поглядывал на маринованный подберезовик, истекавший слизью на его тарелке, - добросовестного работника, замечательного человека, честно прожившего жизнь, полную испытаний. Вырастившего двоих достойных граждан Аркадии. Немало сделавшего для того, чтобы во всем мире, и особенно в Отечестве, знали правду...

До чего унизительна смерть, размышлял Гость.

Мало кого пускал Василий Львович дальше своей карликовой гостиной с бархатным диваном, лаковыми шкафчиками и китайскими безделушками, рачительно помещенными под стекло. Только однажды показал он Гостю свой кабинет: заветную картотеку в пластиковых коробках, плотные пыльные ряды пожелтевшей славянской периодики, и даже наглухо замкнутый ящик письменного стола, где хранилось, по словам господина Шмидта, "дело жизни, которое обнародовать можно только когда я, молодой человек, переселюсь из этой юдоли в лучший мир". Между тем многие гости скорбного пира, разобрав стаканы, мало-помалу разбрелись по всему дому. Одни любопытствующие листали книги в опустевшем кабинете и вынимали из журналов закладки, иные спустились в подвал, где с потолка свисали змеевидные фотопленки на прищепках, проявленные перед отъездом в министерство, а Михаил с Эдуардом и вовсе обнаружили в одном из кухонных шкафов самогонный аппарат из кастрюли-скороварки и медной водопроводной трубы, очень похожей на те, из которых Всемирный союз поэтов сооружал свой глобус. Дочь с матерью всхлипывали на кухне, собирая в мешок для мусора пластиковые стаканы и бумажные тарелки. Дюжины полторы гостей, впрочем, засиделись за столом.