Платонов тупик

— Я на Халхин-Голе был. Видел… — Парень показал левую руку в черной кожаной перчатке: — Вот «куклу» привез оттуда…

— Ах да… Я и забыл. Ну, так что, товарищи, задача ясна?

— Яснее некуда, — загомонили собравшиеся, явно имея в виду недавний налет.

— Работу начать сразу же — станция забита вагонами и целыми составами, это ясно. Сегодня в аэродром метил, а завтра, гляди, и наш черед настанет, мы все-таки крупный узел.

Вечером Платон сам провел планерку ночной смены, особо предупредил о свето- и звукомаскировке:

— Ни одного фонаря без заслонок, ни одного паровоза без козырьков на фарах. Машинисты, — никаких свистков, пользоваться только рожками.

— Неужели свисток паровоза будет слышен ему, если он налетит? — возразил один из машинистов.

— Не знаю, — сказал твердо Платон. — Наверное, кто-то, кому не следует, может услышать, если такой приказ вышел. А приказ надо выполнять, и прошу с этим не шутить — за нарушение маскировки сами знаете, что может быть.

Только поздно вечером, усталый, Платон вышел на волю и побрел домой. И только теперь вспомнил, что за целый день так и не смог поесть. Но, странное дело, он совсем не чувствовал голода, а была лишь усталость во всем теле, будто мешки тяжелые таскал, да голова как-то странно гудела…

5

Война подкатывалась с каждым днем все ближе и ближе. Люди как-то затаились, с тревогой прислушивались к отдаленным вздохам земли под взрывами бомб, работали и ждали… Ждали и надеялись, что, может, она все-таки забуксует где-то, не дойдя до их порога.

Все еще продолжали гулять приходившие откуда-то «сводки» — до десятка на дню: то будто наши остановили наконец-то немцев, то будто на каком-то участке уже перешли в наступление и гонят врага обратно. Очень не хотелось людям верить в то, что враг так легко сломал нашу оборону и так быстро катит по родной земле, кровавя ее и испепеляя… Не может этого быть! Мы очень были уверены, что этого никогда не случится — такие мы сильные и такие мы мирные!

Но война катилась на полной скорости, ее уже можно было не только слышать, но и видеть: не раз уже налетали бомбовозы и на город и на станцию. Правда, сбрасывали они бомбы с большой высоты и как-то бесцельно, будто для острастки. По станции пока ни одна из них не ударила, все взорвались в посадке, в поле, а целили, видать, в двухъярусный железнодорожный мост, что на западной окраине, мост большой и важный: перекрестный узел путей пяти направлений.

Подугасли радужные слухи, попритихли ораторы-оптимисты, все смелее выползали наружу обиженные, недовольные советской властью, трусы, приспособленцы, кликуши-богомольцы.

Обидно было и стыдно, будто это он, Платон, ответствен за неудачи, за поражение. Да и понятно: он — руководитель, он — коммунист, ему верили, надеялись. Как же такое случилось?! Он не находил ответа. И люди сами искали его, обращались к истории, искали сходные ситуации и, казалось, находили и утешались: Наполеон тоже вон как далеко зашел, даже Москву занял, а пришло время — покатился с позором обратно. Так и теперь будет, наши нарочно заманивают врага в глубь страны, растягивают его коммуникации и перемалывают вражью технику.

Платон мало верил в эту стратегию, он понимал, что прет сила, против которой мы пока бессильны. Но куда же дальше? Донбасс — всесоюзная кочегарка — уже начинает свертываться, демонтироваться…

«Перемалывают… — с горечью думал он. — Кто перемалывает, чем? Похоже, мы сильно недооценили врага, где-то просчитались… Надеялись на интернационал, на пролетариат капиталистических стран, а они что-то молчат, не выступают. Сильно, наверное, их поприжали…»

В небе, завывая мотором, кувыркался тупорылый «ястребок», — то взревет и устремится вертикально вверх, то перевернется на спину и плывет так долго-долго, подняв лапки кверху, а то заберется на высоту и оттуда вдруг штопором устремится почти до самой земли…

Красиво было видеть эти штуки в мирное время, они завораживали, вселяли в сердце гордость. Платон любил в День авиации бывать на аэродроме и смотреть воздушные парады. Дух захватывало от этих «бочек», «петель» и других фигур высшего пилотажа.

Да что там аэродром! Обыкновенная парашютная вышка в пристанционном лесопарке воспринималась как символ нашей авиационной мощи!

«Выше всех, дальше всех, быстрее всех!» А оказалось…

Взглянул Платон на «ястребка», подумал с укоризной: «И зачем эти выкрутасы? Людей только раздражает: сейчас кувыркается, а налетят фашисты — неизвестно куда денется».

Однако ворчал Платон лишь про себя, пораженческие разговоры он не любил и пресекал их решительно, зло, сердито, подчас даже грубо…

Не верилось, а день тот настал… Платона срочно пригласили в горком, и он знал зачем.