Плавающая Евразия

Благожелатель встретил Давлятова в своем дворе, сидя в кресле с непроницаемым, вельможным лицом.

— Добрый вечер, Наби Саидович! — бодро приветствовал его Давлятов, еще издали заметивший на коленях покровителя тот самый лист ОСС с предостережением.

— Это все правда? — без лишних слов строго спросил хозяин дома. В глубине души он был так расстроен, что даже не предложил Давлятову сесть рядом с собой в пустующее кресло, хотя место это всякий раз отводилось Давлятову,

— Отчасти — да, — набравшись смелости, ответил Давлятов.

— Я не люблю этого трусливого, половинчатого слова «отчасти». В наше время уже ничто не может быть половинчатым. Мы всё привели к единому, неделимому, мы потрудились для этого. И, в частности, институт, который я столько лет возглавляю. — Этот неожиданный переход от сдержанной угрюмости и словоохотливости был, как отметил во время многочисленных бесед с ним Давлятов, характерной чертой Наби Саидовича Нахангова. — Тридцать лет назад, когда я только возглавил институт, он имел вывеску «Институт истории религии», лет пятнадцать назад мы переименовали его в «Институт атеизма», а сейчас он носит название «Институт истории атеизма». Чувствуете движение от истории религии до истории атеизма? Кому интересна история того, что уже не существует? Скоро, когда мы переживем и эту эпоху — эпоху сплошного, неделимого атеизма, отпадет надобность и в самом атеизме и в его истории. Тогда мы спокойно сможем закрыть наш институт… Но и сейчас никто бы не почувствовал отсутствие сего института… Там, где нет религии, и антирелигия не нужна… Впрочем, может, это верно, что институт пока держат… на случай вот таких чрезвычайных происшествий, могущих кое-где возродить суеверие… В вашем гнилом, соглашательском словечке «отчасти» звучат нотки такого суеверия…

— Я сказал — отчасти, — засмеялся Давлятов, — имея в виду этот сверхчувствительный прибор, упомянутый в сообщении ОСС… Такого прибора в природе нет. Иначе я о нем что-нибудь слышал бы на сегодняшнем конгрессе…

Нахангов в сердцах швырнул на землю полученный по почте листок и пояснил:

— В том, что вы сказали, опять сквозит половинчатость, притом та опасная половинчатость, которая не нейтральна по отношению к своим двум половинам, а создает конфликтную ситуацию… Вот первая половина: я звонил самому председателю градосовета Адамбаеву, и он заверил меня, что градосовету ничего не известно о предстоящем землетрясении. И что ОСС — это кучка шантажистов, которых необходимо немедленно вывести на чистую воду… Вторая половина: подобный прибор должен существовать, и он создан, он есть, я уверен! Иначе всякое землетрясение или другое стихийное бедствие мы будем предсказывать, основываясь на мистических пророчествах, интуиции, предчувствиях животных — собак, змей, чему я тоже не верю! — Нахангов глянул на часы. — Половина десятого… Еще есть минут пятнадцать двадцать. — И, заметив, как Давлятов побледнел, неожиданно встал и предложил, показывая на металлическую дверцу, чернеющую в конце двора, встроенную так, будто от нее ступеньки ведут вниз, под землю: — Если хотите, можете переждать в нашем семейном бункере. Там есть все — запас еды, вода, а главное — удобство и комфорт не уступают первоклассной квартире на поверхности…

— У вас есть бункер? — из вежливости переспросил Давлятов.

— Да, мне, в числе других тридцати руководящих работников града, был построен бункер, который выдержит десятибалльное землетрясение… атомное нападение и прочую чертовщину…

— Значит, всего тридцать по городу? — загадочным тоном спросил Давлятов.

— Да, жизненные артерии града — канализация и газоснабжение, электричество и общественный транспорт — все может продолжать функционировать, даже если никого не останется из миллиона, кроме нас, тридцати руководителей… Ну, будьте здоровы, — показал явное беспокойство хозяин, снова поглядывая на часы, и заспешивший к выходу Давлятов услышал, как заботливый муж и отец зовет в бункер своих домочадцев: — Наргиза! Шурбек! Батурбек! Улугбек! Живо! Живо! Бабушку возьмите под руки…

V

Торопливо удаляясь от дома своего благодетеля, Давлятов подумал: «Почему они так откровенны со мной? Или такая у них манера — подчеркивать перед простыми смертными то, что держатся они на особом положении. Бункеры лишь для тридцати человек из всего миллионного града… А откровения академика о том, что альманах был размножен и разослан ограниченному кругу доверенных… Почему не отпечатали для всех — тысяч и миллионов? Значит, альманах был не того уровня, а „отчасти“ или „между“, что так возмутило Нахангова… Всякая глупость лезет в голову, — упрекнул себя мысленно Давлятов, — а время между тем приближается к роковым десяти…»