Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2017

«Встречаемся на снегу в вечернем порту…»

Встречаемся на снегу в вечернем порту,

возле начальных ступеней трапа

и предпоследней навалки ранца,

оставив выкладку низких натур —

на плоскогорья, распадки и буераки,

в кратеры, пифосы… в общем – в клоаки,

где прозябает усопшая мышь,

впутанная в маниакальную мысль —

есть, есть, есть – и в серый стиль непрощённых,

однако на ней такие крутые щёчки,

а на них такой учащённый,

такой разгневанный алый,

что пред нами – бесспорный щёголь,

схвативший риск и лихость капрала,

бывшего с ноготок…

И у всех ледовых бедовых бортов

такие алые щёчки,

как у этой бичовки!

А может, новопреставленной стало стыдно

дёргать районную власть

за фалды заношенного пальто

подпорками-запятыми,

сбивая не масло, а ком барахла…

И лишь душа-верхолаз,

встретившись с балахонами ку-клукс-клана —

или норда и снега, чьи уверенья прохладны,

презрит попеченье бесцветной среды —

какие пробелы, какая халатность! —

и будет взбираться над царствием недобора

над несмываемым смехом воды —

вдоль нескончаемо краснощекого борта

по милям висячих, гуляющих перекладин

не упуская и судовые —

то режущий вдох, то свищущий выдох,

но догоняя великие странствия вечного флота,

все чаще схватывая черты и ловкость

горемыки, почившей в бозе, и мышеловки…

«Кто окно моё? Нат Пинкертон…»

Кто окно моё? Нат Пинкертон

над колпаками двуногих и ветреников деревьев,

или дух его, кроющий всех, как толь,

воткнувшийся на постой

в слежке, цоканьях, подозреньях,

волоокая скука с дымком в ноздре,

календарь на шатающейся горе

перемаранных временем листов,

дуновенье цепкого повторенья…

В нижних долях вида наставлена дольче вита:

бедный дух сентиментальной девицы

выбывает из нафталинных мячей и плюшевого жакета,

из сухого свиста, курящегося над арбалетом,

из нестерпимого оскорбленья —

и вселяется в перголу гостинщика лета,

крещена в шиповник

из волнистого, обратного алфавита,

но возможен его апокриф,

переписанный эльзевиром.

И вдевает в буквы бумажные розы

крадены из правдивых хроник,

или из водевиля…

В серединных отделах странствий

долгих взоров по вотчине, обнесённой рамой,

складывается что ни день

новый жизненный инцидент – цитадель,

а над холкой ея – беззаветный дуэт сердец,

исполины краны, распыляющие сомненье —

что возводят – этажи или остраненье,

каково касательство жадных клювов:

в поцелуе – или стелются над фронтами,

праздно рыщут над рвами с мелким людом —

в них вселились души аистов-чистоплюев —

и не строят верховной ставки, ни иллюзий,

но танцуют внебрачные сальто-мортале…

Ну а в вышних тактах —

разливается пьяный, глиняный синий,

снятый джинном, расставившим вертикали —

мачты, взлеты, бельканто, аркады,

или души рыб, веревок, прощальных взмахов

наплели себе искрящие бивуаки

на настилах чудного дня по прозванью Акко,

но давно свезен по сиротскому тракту,

как та липа, подкушенная грозой,

как издержки, перекосы, помарки,

а за ними вывезен и зазор.

Но, возможно, скормлен хищницам травам…

«Разрыдаться или не разрыдаться…»

Разрыдаться или не разрыдаться

неугодному бестии Мельпомене

(дальше – М., без даты и чувства локтя),

подхватившему в променадах форму

кого-то из пыточных инструментов?

Осквернял великие монологи —

мухлевал в ударениях, подвывал, гундосил,

прижигал кликушеским смехом-форте

тети вазы, распавшейся на преданья,

интонировал, как пройдоха,

в целом – срезан на полувздохе, а также с тумбы,

обнаружен – асимметричным,

послан в долгие эшелоны, в вороватые электрички,

следующая станция – тундра.

Вот тот, кого не приняли в школу —

в лицедеев, в студию утешных комедиантов,

ни в мастерскую лисиц,

в дула бинокля и микроскопа,

в сто первый состав и в сидр.

Ни костюма, ни оторочки, даже фиксатуара…

В чем форсить?

Кто пенял ему сквозь гнутые щели, пошл и сипл?

Или так набрызгалось: мене, текел и упарсин?

Не подскажет речи подножная будка-горбунья,

зрящая, как шаркают балетки и бутсы,

не нашепчут из люка или из скважин,

из глюков, из-под трамвая…

Дать стрекача, гордо что-нибудь клекоча?

Разрюмиться, распустить ручьи, редингот и час…

Смириться и видеть сны,

но в этих, едва протянешь руку,

падает занавес, отменяют маршруты,

дороги не помнят своей длины,

лопаются струны и трубы,

хрипнет Карузо, вытаивают из снега трупы…

Помолитесь за них и нас, фавориты М.,

за большой эдем и за хеппи-энд!

«Вниз, в непоследовательный загород, шитый…»

1

Вниз, в непоследовательный загород, шитый

из станционного шика,

малоросл, аритмичен и порой пунцов —

в честь пролетающих вдоль зари птенцов,

сползший с плеча судьбы, скользнувший с вершины

за троллейбусное кольцо покров —

многая овсяница и грудник ее мятлик, итого: серебро,

черепашьи гребни чешут его по блошиным,

перекисшим рынкам, заваренным на любой

вещице, скатившейся в нору лежебок,

как книга, распылившая пять припасов тайн,

принимается с любого встреченного листа —

некстати о листопадах…

о бедном тритагонисте, кто случился брошен

в сырости, взаперти, в напастях —

в трюме или в черной душе котельной,

под обвалом своих терзаний, в чужой утробе

ни прямого провода, ни вина и яств