Play

Потому что неважно, кем она была, и кем была сама Ксюша. Неважно, где они встретились, и сколько раз прощались. Потому что как бы там ни было, в глубине души Ксюша всегда знала: это не закончится. Как не может закончиться любовь, как не может закончиться мечта, как не может закончиться надежда.

Forvard

Повсюду были разбросаны сумки и чемоданы. Казалось, что никуда от них не деться – только сделай шаг, и обязательно наткнешься на еще один – красный, огромный, с колесами, или изящный черный, с длинной серой ручкой, или оранжевый, сверкающий пластиковым боком.

Собрана была даже маленькая сумка с провизией – в дорогу. Она стояла на стуле в прихожей, ненавистно-раздутая, синяя. А рядом с ней – простой черный плащ, небрежно кинутый на столик.

И стучало в висках, и холодило ладони, и в голове звучало речтативом: «Несмейрыдатьнесмейрыдатьнесмейрыдать». Впрочем, и слез-то не было. Они острыми льдинками застыли в глазах, делая их из зеленых почти изумрудными.

-Присядем на дорожку?

-Присядем.

Сели прямо на чемоданы. И мелькнула мысль – может быть, просто не вставать с этого огромного куска пластика? Может быть, вцепиться в него руками и ногами, лечь животом, и тогда, тогда, может быть, все станет по-другому?

-Я…

-Я…

Они заговорили одновременно, и одновременно же замолчали. Поднялись на ноги. Неловко обнялись.

-Позвони мне, когда… доберешься.

-Конечно.

Звонок в дверь прозвучал набатом, от которого некуда было спрятаться. Как же она не догадалась выкрутить этот звонок к чертовой матери? Водитель вошел, и деловито подхватил все чемоданы разом.

Они остановились на пороге.

-Позвони мне, когда…

-Конечно.

А потом дверь захлопнулась. И этот звук – о господи, она точно знала, что этот звук будет теперь преследовать ее всю оставшуюся жизнь, но не ожидала, что именно он растопит лед в глазах, и из них потоком хлынет все то, что она так и не смогла сказать, и так и не смогла сделать.

Она кинулась в ванную, кулем свалилась там прямо на кафельный пол, и зарыдала, уткнувшись в белый махровый халат.

В кармане халата что-то хрустело. Она сунула руку в карман и вынула конверт. Простой конверт, белый конверт, конверт без марки и без подписи.

И долго-долго она крутила его в руках, поливая слезами, и думала о том, нужно ли, стоит ли, имеет ли значение, откроет она его, или нет…

Forvard

Две тысячи двенадцатый год они встречали вдвоем. Не было никакой елки, никакого шампанского – только раскрытые коробки с пиццей, стоящие на полу кухни, батарея чашек с остывшим чаем и сигаретный дым, потихоньку утекающий в приоткрытое окно.

-Хочешь, расскажу тебе сказку? – Спросил Джон, когда с улицы послышались звуки праздничных фейерверком и донеслось многоголосое “Ура”.

-Нет, - улыбнулась Ксения, опуская голову ему на плечо. – Не хочу.

Она закрыла глаза, наслаждаясь ощущением горячей батареи, греющей спину.

-Твой телефон звонит.

-Ну и пусть.

Наверное, это Ира. Или Мишка. Или Кирилл. Каждый из них за этот день позвонил не единожды, но Ксения не хотела брать трубку. Ей не нужны были поздравления, не нужны были глупые слова, и праздник не был нужен тоже.

Хотелось сидеть вот так вечно – на полу кухни, с чаем и пиццей, и думать о том, что в такие секунды время и правда превращается в вечность.

Она так и не прочитала Асино письмо. В первые дни после ее отъезда она вообще не могла читать – перебиралась из комнаты в комнату, оседала на пол, и плакала, пока еще было чем плакать. А когда слезы заканчивались – начинала кричать.

Все ее тело, вся душа выламывались в бессмысленной попытке что-то изменить, но правда была в том, что менять было больше нечего. Она делала, что должна, и ждала, когда станет легче.

Месяц за месяцем она заставляла себя жить. Не единожды в голову приходили пьянящие мысли о том, как можно покончить со всем этим одним махом, но она гнала от себя эти мысли. Включала фильмы, читала книги. Уходила гулять по Москве – одна, с наушниками от плеера в руках, и ходила, пока не начинали подкашиваться ноги.

Самым страшным было то, что в каждом человеке, проходящем мимо, она видела Асю. И каждый раз, когда это случалось, не кидалась вслед, не стремилась разглядеть – а сжимала до предела что-то в животе, и проходила мимо.

-Знаешь, - сказала вдруг она вслух. – Это странно, но сейчас я, кажется, люблю ее даже сильнее, чем раньше.

Джон только вздохнул в ответ.

-Правда, сильнее. Я как будто наконец сумела отдать ей самое главное, что всегда было ей нужно. Отдать ей свободу. Отдать возможность распоряжаться своей жизнью так, как она хочет, а не так, как я считаю нужным. И, как ни странно, это одновременно принесло свободу и мне.

Да, так оно и было. Это была очень горькая свобода, и очень болезненная, но нельзя же научиться бегать марафоны в одну секунду. Всему нужно было учиться, и Ксения правда училась.

Училась слушать себя, училась находить в мимолетных ощущениях желания, и различать эти желания училась тоже. Училась получать удовольствие от чтения книжки в тишине комнаты, училась слушать музыку не на бегу, а вслушиваясь в каждый звук.