Плейбой (СИ)

Слышать такое от самого близкого человека было невероятно обидно; что с того, что я хочу попробовать жить самостоятельно? И, если у меня вдруг не получится, вернуться обратно? Разве не входит в обязанность родителей поддерживать своё чадо в любом решении, пусть даже оно будет ошибочно? Ведь я тоже буду набивать шишки, пока не наберусь опыта, и никто не в силах меня от них защитить, как бы ни пытались — это и называется жизнью. Чем больше мы платим за свои ошибки, тем мудрее становимся, разве не так? А выходить замуж только ради того, чтобы избавиться от родительского контроля — это вообще верх идиотизма. Да и о какой свадьбе может идти речь, если мне всего девятнадцать?!

— Ты выходить собираешься? — слышу за дверью спокойный мамин голос.

Вздыхаю, потому что, хоть я и пришла сюда поразмышлять, принять душ всё же забыла, увлёкшись собственными мыслями; скорее всего, мама так и не дождалась шума воды из ванной и поэтому решила проверить.

Отпираю замок и приоткрываю двери.

— Не доверяешь мне? — вздыхаю.

Она протягивает руку и гладит меня по волосам.

— Просто беспокоюсь, — с мягкой улыбкой качает головой. — Ты ведь мой ребёнок; и хотя ты не единственная, за тебя я переживаю гораздо больше.

— Потому что Лене в отличие от меня повезло не попасться тому придурку в переулке?

На этот раз вздыхает мама.

— Одевайся, и идём на кухню, — переводит тему. — Ужин остывает.

Я провожаю родительницу взглядом до самого поворота на кухню. Лена — моя старшая сестра; мы с ней погодки, но она всегда вела себя гораздо мудрее своих лет. Правда, всё поменялось после моего изнасилования: все родные, по её мнению, стали уделять мне слишком много внимания, которого она и в детстве получала немного. Именно поэтому она перестал появляться дома; она и раньше не особо часто здесь появлялась, увлечённая собственной карьерой журналистки, но теперь прямо затаила смертельную обиду, хотя, на мой взгляд, это было глупо: я ведь не специально всё это сделала.

Да мне и не нужно было столько внимания; без него наоборот было легче, потому что все эти сострадательные взгляды только усугубляли моё положение.

— Где ты хочешь отметить Новый год? — спрашивает папа, когда я наконец появляюсь на кухне. — У бабушки? Или у крёстной? А, может, хочешь куда-нибудь поехать?

Сажусь за стол и расковыриваю вилкой омлет.

— Я вообще не хочу его отмечать. Новый год — это праздник для наивных дурачков, которые верят, что желания, загаданные под бой курантов, сбываются сами по себе.

— Ну не сидеть же в новогоднюю ночь в своей комнате, уткнувшись носом в очередную книгу! — вспыхивает мама. — Раньше ты себя так не вела!

— Всё верно, это было раньше, мам, — устало соглашаюсь. — У меня сейчас нет поводов для радости.

Я вовсе не жалею себя, просто не вижу смысла улыбаться через силу и портить своим видом праздник другим.

— Ты не должна закрываться от мира и от людей просто потому, что один идиот сделал тебе больно, — тихо произносит папа. — А если ты закроешься, значит, он добился того, чего хотел — сломал тебя. Доказал, что у тебя нет стержня внутри; что ты — всего лишь безвольная слабая кукла, с которой можно сделать всё, что в голову взбредёт. И другие девушки на твоём тренинге, глядя на тебя, решат, что вот она — правильная модель поведения; вот оно — подчинение и принятие собственной никчёмности и поломанной судьбы. И вместо того, чтобы быть сильными, они будут лишь опускаться ещё ниже до тех пор, пока не поймут, что дальше — только дно.

К концу его пламенной речи я чувствую соль на своих губах, но вовсе не от обиды, а потому, что осознаю его правоту.

— Но ведь ты сам тогда хотел разорвать его на части, — непонимающе спрашиваю. — Ты втолковывал мне, что такое нельзя простить и забыть! Что изменилось?

— Я и не прошу тебя забыть, Крестик! И сам ни за что не забуду; а если ты однажды вспомнишь его лицо — найду и выпотрошу ублюдка! Но и просто сидеть на месте, жалея себя, тоже нельзя. Это убивает тебя как личность.

Пожалуй, это был наш первый мотивирующий разговор, который толкал меня сделать хоть что-то.

Перестать вести себя как зашуганный дикарь и одеваться как бомж, для начала.

Хотя с доверием к людям у меня всё же большие проблемы.

После ужина помогаю матери убрать со стола и возвращаюсь в комнату; проходя мимо гостиной замечаю, что папа смотрит какую-то фантастику, которую раньше мы смотрели вместе, но сейчас почему-то нет настроения. В комнате скидываю свитер и в который раз с ужасом пытаюсь представить, на что будет похоже моё возвращение в университет. Наверняка одногруппники будут тыкать в меня пальцами и перешёптываться за спиной, а я должна держать лицо и ни в коем случае не показывать, что меня это как-то задевает, чтобы не давать ещё больше поводов для сплетен.

Подхожу к окну, уткнувшись в холодное стекло лбом, и наблюдаю, как в свете фонаря медленно кружатся снежинки; когда-то очень давно я любила зиму именно за снег и холод, а потом охладела ко всему этому.

Охладела к зиме. Какая ирония.