Плеханов

Филомен Боссети была не прислугой, а другом дома Плехановых. Поступила она работать к ним в 1882 году, когда ей было всего семнадцать лет. Филомен была родом из крестьянской семьи. Она сразу же полюбила своих хозяев за их демократичность, доброту, за дружеское внимание. А без домашней работницы Плехановы в то время жить не могли. Ведь на руках у Розалии Марковны была годовалая дочь, и она снова ждала ребенка. К тому же Розалия Марковна вновь поступила на медицинский факультет да прирабатывала дежурством у больных. Вот поэтому, окончательно поселившись в Женеве, Плехановы дали объявление о том, что ищут девушку для помощи по хозяйству и уходу за детьми. Скоро Филомен стала своим человеком в доме, она помогла вырастить дочерей, месяцами работала, не получая платы, а иногда и подкармливала своих хозяев продуктами, которые получала из деревни. Розалия Марковна считала Филомен ангелом-хранителем своего дома, а Сергей Михайлович Кравчинский называл ее Феноменом.

В трудные годы эмигрантской жизни Плеханова всегда выручал юмор, который не покидал его никогда. По воспоминаниям его дочери Лидии Георгиевны, в семье всегда были спокойные, дружеские отношения. Смех, шутки, розыгрыши, инициатором которых частенько был Георгий Валентинович, часто слышались в доме Плехановых. Поэтому Лидия Георгиевна говорила, что у нее было счастливое детство, несмотря на то, что с трех лет она с сестрой ходила в муниципальный детский сад и дома царила бедность.

Отец мог уделять дочерям всего один час в день, но этот час был очень интересным для девочек. Он гулял с ними, рассказывал сказки и смешные истории, просматривал их дневники, когда они пошли в школу. Георгий Валентинович требовал, чтобы дети говорили в доме только по-русски, что было трудно малышкам, ведь они росли среди швейцарцев, говоривших по-французски. Позднее он убеждал их читать русскую литературу и делал строгие замечания, если они неверно ставили ударения.

Вскоре Плеханову предложили преподавать русский язык и литературу в одной частной школе в Кларане и там же вести занятия с сыновьями богатого русского промышленника. Это давало 200 франков в месяц, что вполне обеспечивало скромные потребности семьи, и, может быть, удалось бы отложить часть денег на издание марксистской литературы. Но для этого Георгию Валентиновичу пришлось поселиться в Кларане.

Это благополучие длилось недолго. Переезжая Женевское озеро на пароходе, Георгий Валентинович простудился. Начался сухой плеврит, перешедший в скоротечный туберкулез. Консилиум из профессоров — преподавателей Розалии Марковны — определил, что жить ему осталось шесть-семь недель. Но Георгий Валентинович не знал об этом страшном прогнозе, он, несмотря на высокую температуру, был весел, бодр, а иногда, когда наступало улучшение, садился за стол и писал для польского журнала статью «Фердинанд Лассаль».

И опять на помощь пришли друзья — русские студенты, которые помогали следить за детьми. А за Георгием Валентиновичем ухаживала Вера Ивановна Засулич, которая сразу же приехала, узнав о его болезни. Их душевная близость в эти недели особенно окрепла. Вера Ивановна следила за приемом лекарств, регулярно измеряла температуру.

Когда в конце лета Георгию Валентиновичу стало немного легче, Вера Ивановна перевезла больного в горную деревушку Морне. Врачи были очень удивлены быстрой поправкой своего безнадежного пациента. Но они советовали зимой не жить в Женеве, где был сырой и ветреный климат, а поселиться в горных курортах для туберкулезников. Но где взять «презренный металл» для поездки на курорт?

Вера Ивановна обратилась за помощью к Кравчинскому. У Сергея Михайловича денег не было, но, высоко ценя Плеханова, он написал одному либеральному англичанину, который предоставил ему деньги в долгосрочный кредит. И он в течение нескольких месяцев посылал эти деньги Плеханову. Помощь Кравчинского позволила Георгию Валентиновичу несколько месяцев прожить в курортных поселках — в Давосе, Божи и Аннемасе, что очень укрепило его здоровье. Но опасность все еще была. В письме к Аксельроду из Давоса в декабре 1887 года Плеханов писал: «Не знаю, что огорчительного заключало мое прошлое письмо. Ведь я же сам писал вам, что я здоров, но лучше всегда гадать на худой конец, чем на хороший: эдак дело будет вернее» (3—VIII, 241–242).