Плексус

Всякий раз, когда затрагивалась эта тема – наркотики, я был уверен, что наслушаюсь всякой чуши. По мнению Моны (вероятно, внушенному Анастасией), каждому человеку следует испытать на себе действие различных наркотиков. Наркотики и вполовину так не опасны, как спиртное. А действуют интересней. В Виллидже очень многие – и весьма респектабельные – люди употребляют наркотики. Она не может понять, почему все так боятся наркотиков. Взять, к примеру, то мексиканское средство, которое обостряет чувство цвета. Оно совершенно безвредно. Нам надо как-нибудь попробовать его. Она постарается достать немного у того якобы поэта, как-там-его-зовут. Она терпеть его не может, он такой мерзкий и так далее, но Анастасия утверждает, что он хороший поэт. А уж Анастасия должна знать…

– Я хочу взять какое-нибудь из ее стихотворений и прочитать тебе. Ты, Вэл, не слышал ничего подобного.

– Валяй, – кивнул я, – но если оно окажется паршивым, то я так прямо тебе и скажу.

– Не беспокойся! У нее не получится написать плохо, даже если она захочет.

– Знаю. Она ведь гений.

– Ну да, и я не шучу. Она действительно гений.

Я не мог удержаться, чтобы не заметить: очень, мол, жаль, что гении непременно должны быть со странностями.

– Хорош, нечего сказать! Теперь ты говоришь точь-в-точь как все. Сколько раз я тебе объясняла, что она не такая, как другие чокнутые в Гринич-Виллидже.

– Ну конечно не такая, ведь при всей ее чокнутости она гениальна!

– Может, она и безумна, но безумна, как Стриндберг, как Достоевский, как Блейк…

– Это ставит ее довольно высоко, согласна?

– Я не сказала, что она обладает их талантом. Я только имела в виду, что если она ненормальна, то ненормальна так же, как они. Она не сумасшедшая и не прикидывается сумасшедшей. Она такая, какая есть. Головой ручаюсь.

– Единственное, что мне в ней не нравится, – не выдержал я, – что о ней нужно заботиться, как о малом ребенке.

– Ты жесток!

– Неужели? Посмотри, она прекрасно сама со всем справлялась, пока не появилась ты, разве не так?

– Я рассказывала тебе, в каком она была положении, когда мы с ней познакомились.

– Да, помню, но это меня не убеждает. Если б ты с ней не нянчилась, она сама стала бы на ноги.

– Снова-здорово. Сколько надо тебе объяснять, что она просто не умеет заботиться о себе?

– Так пусть научится!

– А как насчет тебя? Ты уже научился?

– Я прекрасно справлялся, когда тебя не было. Заботился не только о себе, но еще о жене и ребенке.

– Это не довод. Может, ты и заботился о них, но чего это тебе стоило! Ты ведь не хотел бы жить так всю жизнь?

– Конечно нет! Но я нашел выход. В конце концов.

– В конце концов! Вэл, у тебя мало времени! Тебе уже за тридцать, а ты еще не составил себе имени. Анастасия просто девчонка по сравнению с тобой, а посмотри, сколько она уже успела.

– Знаю. Так ведь она гений…

– Ах, прекрати! Так мы ни к чему не придем. Почему бы тебе не выкинуть ее из головы? Она не вмешивается в твою жизнь, почему ты должен вмешиваться в ее жизнь? Неужели у меня не может быть одной подруги? Зачем тебе надо ревновать к ней? Можешь ты быть справедливым?

– Хорошо, давай покончим с этим. Только прекрати все время говорить о ней, ладно? Тогда и я не скажу ничего такого, что может тебя обидеть.

Хотя она прямо не просила меня не заходить в «Железный котел», я больше не появлялся там, учитывая ее желание. Я подозревал, что Анастасия проводит в «Котле» бо́льшую часть своего времени, что они с Моной всюду таскаются вместе. До меня доходили слухи, что они бывают в музеях и картинных галереях, в студиях художников, живущих в Гринич-Виллидже, ездят к океану, где Анастасия рисует лодки и горизонт, что они часами просиживают в библиотеке. В известном смысле такая перемена в образе жизни благотворно влияла на Мону. Она мало что понимала в живописи, и Анастасии явно доставляло удовольствие выступать в роли наставницы. Иногда я слышал неопределенные упоминания о том, что Анастасия собирается писать портрет Моны.

Видимо, она никогда не писала реалистических портретов, а в случае с Моной особенно не хотела, чтобы портрет имел сходство с натурой.