Племенные войны

Следует сказать, что ленинский список воплотился в жизнь неукоснительно, то есть, конечно, воплотился в смерть. Позднее убийство Моисея Урицкого знаменовало новую эру в построении молодого государства рабочих и, так сказать, крестьян. Канегисер пробрался в Народный комиссариат внутренних дел Петрокоммунны на Дворцовой площади, воспользовался уборной и не смысл за собой, подкараулил в вестибюле Урицкого и засадил в него весь магазин из пистолета. Потом вернулся в туалет, чтобы спрятаться, но по характерному запаху был схвачен, тут же судим, макнут головой в пользованный унитаз, и уж после этого расстрелян по законам военного коммунизма. С 30 августа, когда, собственно говоря, и случилось убийство Урицкого, главного чекиста Петрограда, наступил «красный террор».

Но плоды террора пожинал уже не Петерс, столь алчущий кардинальных мер, а вернувшийся из отпуска Дзержинский. Следствие по делу Мирбаха не дало ничего, что и требовалось доказать. Раздувать его никто не собирался, тем более в поисках мнимых соучастников где-то в Перми.

Но секретарь ячейки депо и два охранника этого не знали, да и не хотели знать. Им важно было покарать, такое, видать, случилось у них настроение.

11. Красная гвардия

Даже мельком брошенный взгляд на своих визитеров дал бы Тойво возможность поразмышлять на досуге: отчего такая агрессивность, зачем оружие и какие, собственно говоря, преследуются цели. Взгляд-то он бросил, вот досуга у него уже не было.

Секретарь — пацан, отравленный «Капиталом». Не то, чтобы он был младше Антикайнена, но его убежденный фанатизм, что есть обычные люди, а есть — вожди, которые гадят золотом, ставила его на одну ступень со страдающими максимализмом подростками. Такие молодые фанатики опасны, а еще опасней — такие же фанатики, только старые. У секретаря их ячейки имелся очень хороший шанс заделаться со временем именно таковым.

Пришедшие вместе с ним люди, вооруженные винтовками Мосина, казались потенциально опасными. Примкнутые штыки эту опасность только подчеркивали. Зачем — штыки? Чтобы можно было сделать больно — вот зачем. Вряд ли они, не кадровые солдаты, а просто наемные вояки, руководствовались караульными уставами в отношении самой винтовки, предписывающие снимать штыки только при разборках оружия. Четырехгранный клинок, присоединенный к стволу — это лишний вес, это своя специфика стрельбы, это не вполне удобно, в конце концов.

Этим людям было наплевать и на секретаря, и на Тойво, да и на ЧК, по большому счету. Может быть, в свое время их не приняли в чекисты по каким-то соображениям? В самом деле, не каждый маньяк получал возможность тешить свою кровожадность, сохраняя при этом подобие неприкосновенности.

— Хорошо, ЧК — так ЧК, — согласился Антикайнен. — Только, может, сначала на подпись на моем мандате посмотришь? И свой покажешь?

Сказав это, Тойво чуть сместился в сторону от стоящего напротив него грозного охранника с готовой к штыковой атаке винтовкой в руках. Вокруг никого не было, даже собаки не бегали. А если и бегали, то уже убежали: почувствовали своим шестым собачьим чувством, что дело неминуемо идет к кровопролитию.

Секретарь немного смутился — мандата у него никакого не было. А без него все это получалось самоуправством чистой воды.

— Ладно, пусть товарищи чекисты с тобой разбираются! — оправдал он свои действия. Добровольной народной дружине не нужны мандаты, ими движет революционная бдительность! «Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг», как бы сказал в этом году Александр Блок в своих виршах «Двенадцать».

— А чего тут разбираться? — бесстрастным голосом произнес охранник и без замаха очень ловко уколол Антикайнена в живот.

Точнее, он намеревался воткнуть свой штык в живот финна, да Тойво одновременно сделал два движения: первым — резко сместился в сторону, уцепившись для быстроты маневра за плечи секретаря, вторым — подставив этого секретаря под штык.

Два движения слились в одно, а лезвие винтовки легко и беззвучно пронзило спину несчастного железнодорожника и вышло из его груди на добрых пять сантиметров между ребрами. Вероятно, он ничего не почувствовал — только толчок, потому что с изрядной долей удивления посмотрел на окровавленный кончик штыка, вылезший из его тела и легко вспоровший рубашку.

«Почему это происходит именно со мной?» — подумал Тойво. — «Если поблизости образуется зло, то оно непременно задевает меня, пытаясь унизить, нанести вред, либо вовсе — уничтожить. Словно магнит, когда два разных полюса притягивает друг к другу. Получается, что я — добро? Чепуха, доброта — это, конечно, мое качество, но не моя отличительная черта».

Мысли эти пронеслись у него в голове так быстро, как движется свет, со световой скоростью, так сказать. Антикайнен не мог найти ответы на риторические вопросы, касательные добра и зла, да, в принципе, уже и не искал. Свои поступки, вынужденные или сознательные, Тойво привык для себя мерить одним критерием: сможет он с этим потом жить, или нет? В первую очередь это относилось к терзаниям совести.