Племенные войны

— Пасси и Хаглунд в своем письме говорят: «Да здравствует красный террор!», но очевидно, что пацаны в этом вообще ничего не понимают. Поляну, как говорится, не секут. Мы объявили красный террор против буржуев, да и то — не сразу. Кто не знает — в 1919 году. В первое время мы щадили даже царских генералов, но теперь, конечно, мы из них мыло варим. Но дело не в этом. Я буквально прихожу в ужас оттого, что у нас в партии колебались вынести осуждение этому убийству и отнеслись индифферентно к похоронам убитых.

Зиновьев выпил воды, покашлял в кулачок и взвыл:

— Позор!

Все собравшиеся вздрогнули в едином порыве. Сильнее всех вздрогнул Хаглунд. Он тотчас же полез на сцену, пожал руку докладчику и сказал, понуро опустив голову:

— Благодаря убийству, которое мы совершили, революции все же нанесен вред, и белогвардейцы получили известные основания для агитации против коммунистов.

За ним вылез Нюланд Сала, тоже потряс Зиновьева за руку и скорбным голосом проговорил:

— Я признаю, что мы допустили ошибку, не исчерпавши всех средств, не обратившись к ЦК партии коммунистов. Если этим убийством принесен большой ущерб делу революции, то я об этом сожалею, причем я понимаю, что я недостаточно разбираюсь в политике. Я допускаю, что, возможно, среди нас были еще товарищи, подобно мне плохо разбирающиеся в политике.

Тотчас же на трибуне материализовался Пааси, пожамкал одуревшего Зиновьева и сквозь слезы выдал:

— Я больше не буду убивать каких бы то ни было коммунистов. Только Антикайнена отпустите с тюрьмы. Он там за нас сидит.

— Какого Антикайнена? — встрепенулся, как воробей, Зиновьев. — Этого товарища и друга Куусинена?

Пропасть — она легла между жизнью и историей. Никому не преодолеть ее, пожалуй. Большинству — плевать, меньшинству — не позволяет то большинство. Жизнь уже не важна, важна история, что на угоду. Эх, пропасть!..

Эпилог

Антикайнена выпустили из «Крестов» только после того, как туда на добровольной основе явились все парни из «револьверной оппозиции». Они чистосердечно покаялись и обещали сотрудничать со следствием. Их тотчас же разместили по камерам: одного финна на одну камерную уркаганскую кодлу. Скоро урки — все, как один — попросились в места не столь отдаленные, лишь бы не находиться возле бешеных чухонцев.

Объявился живой и здоровый Куусинен — он написал из Швеции целое воззвание в ЦК всех партий в защиту своего друга и товарища Антикайнена. Также Отто переслал депешу Эйно Рахья: «Рахья, сука, давай с глазу на глаз разберемся!» Эйно никак не ответил, он затаил глубокую, как синее море, обиду. Да и глаз у него лишних не было.

Следствие главным обвиняемым назначило пару Элоранта. Надо было кого-то назначить, почему бы не их? Впрочем, это все было логично. А нелогично было остальное.

Войтто Элоранта, как член ЦК КПФ был представлен, как агент финской разведки. Хотя он сам в нападении на партконференцию и не участвовал, однако именно у него на квартире собиралась «револьверная оппозиция». Друг семьи Пюлканен подтвердил, что Войтто сам составил письмо-петицию, а Пааси и Хаглунд всего лишь под ним поставили свои подписи. Этим он опровергал, по-дружески, заявление Элоранта, что Войтто в тот момент вообще находился в другой комнате и ничего не писал.

— Стиль-то письма твой, контрик ты недобитый! — говорила следователь Сара Эфроновна и, сняв туфельку, норовила стукнуть каблучком обвиняемому в промежность (Солженицын достаточно подробно описал эту Сару).

— Ничего не помню, блин косой! — плакал Войтто, но ему не верил почти никто.

Только товарищ ученый Тынис верил. Он был убежден, никто из «револьверной оппозиции» толком ничего сказать в ЧК не сможет. Стрелять — стреляли, убивать — убивали, но как-то беззлобно. Словно бы в понарошку.

Для них это действительно было не вполне серьезно. Уж он-то, получивший вмятину во лбу на станции Буй, это знал точно. Уж он-то знал! Спасибо за содействие усовершенствованной «шайтан-машине». И Бокию спасибо, и Бехтереву.

Два года длилось следствие, а потом всех убийц из «револьверной оппозиции» осудили через суд, как иногда это практиковалось. Впрочем, суд-то был всегда — только время суда разное: до расстрела, либо «задним числом» уже после такового.

Акку Пааси осудили раньше всех ввиду его чистосердечного признания. Наказание было суровым: на фронт искупать вину.

Изловили подлеца Туоминена, раскололи его на мотив причастности к «белому движению» в качестве связного, но потом отпустили обратно в связи с «недоказуемостью». Тот, конечно, сделался после этого в авторитете, даже отправился на нелегальную работу, наезжая иногда в Питер развеяться. Лишь в 1939 году он окончательно порвал с партией, перебравшись в Швецию и там сдал все явки-пароли-имена соответствующим разведывательным службам, которые, конечно, могли заплатить за это деньги.

Прочих стрелков вообще помиловали, потому что они «защищали пролетарскую революцию», ссылаясь на их «молодость, горячность и чистоту помыслов». «Скольких убил в клубе? Одного? Свободен!» «Двух? Погорячился. Свободен».