Племенные войны

«Клеветническая кампания носила иногда чудовищный характер», — объясняли еврей, немец, венгр и Кобецкий. — «Против одного из братьев Рахья, старого революционера и члена ЦК, выдвигалось обвинение, что он хотел взорвать финские курсы. О других писали доносы, что они проваливают своих товарищей в Финляндии, третьих обвиняли в том, что они предали революцию в 1918 году, и в том, что они неправильно расходовали деньги. Зловонные ручьи клеветы текли обильной рекой. Буржуазия готовила свое дело. Буржуазия разжигала эту борьбу. Буржуазия натравливала. Капиталистам выгодно расстраивать пролетарский фронт, толкнуть рабочего против рабочего (чуть не написал «толкнуть рабочего на рабочую» — примечание автора), дезорганизовать ряды трудящихся, смять, разрушить и выставить на посмешище пролетарскую дисциплину. Ей выгодно пустить пролетарскую кровь. Неопытные, молодые, упорные, узколобые люди, думавшие, что они настоящие революционеры, попались на провокационную удочку. Они решили спасти революцию и выстрелили прямо в грудь этой революции».

Народ зачитывался этой китайской грамотой. Зачитывались чекисты, а потом встрепенулись: почему нет арестов? Тотчас же поднятые по тревоге латыши побежали и арестовали супругов Элоранта и еще Тойво Антикайнена.

Тойво взяли прямо с курсов под недоуменными взглядами Акку Пааси, Аллана Хаглюнда и верного Пахи. Его привезли сразу на Литейный и в полумраке комнаты для допросов тотчас же дали по голове. Даже к стулу не успели пристегнуть, что и вышло чекистам боком. Тойво слегка ошеломился, пригляделся к полумраку и начал обороняться. Скоро латышей для избиения не стало хватать.

Антикайнен наоборонялся на два пожизненных заключения, а латыши — на свои переломанные пальцы, вывихнутые руки, расквашенные носы и подбитые глаза. На звуки драки прибежала подмога и упекла разбушевавшегося финна в одиночную камеру, пообещав ночью расстрелять.

Но до утра его оставили в покое, видимо — не нашлось свободной минутки, чтобы стрельнуть.

А в это время, 12 сентября проходили торжественные похороны. Тела погибших в клубе Куусинена товарищей выставили для прощания в Георгиевском зале Дворца Искусств — так переименовали Зимний дворец. Собравшиеся коммунары пропели «Вечную память» и «Вы жертвою пал в борьбе роковой», кто-то затянул «Интернационал», но его не поддержали.

Затем траурная процессия двинулась по проспекту 25 Октября — так переименовали Невский проспект — на Садовую улицу и вышла к Марсову полю. Там уже их поджидали сто тысяч шестнадцать человек. Шестнадцать человек держали над головами плакаты: «Подлый белый террор в Петербурге откликнется свержением буржуазии в Финляндии», «Через трупы товарищей финнов — вперед к коммунизму» и тому подобное.

Когда гробы опускали в могилу, все сто тысяч человек заплакали, шестнадцать — склонили свои плакаты, а пушки Петропавловской крепости дружно гавкнули. Затем состоялся траурный митинг, на котором выступили известные революционеры. Сам Бухарин, выписанный по такому случаю из Москвы, толкнул речь, путаясь в финских фамилиях.

Тойво сидел в одиночке и гадал, когда его придут кончать? Вопрос «за что?» не возникал. Государство убивает не за что, а потому что. Поэтому он нисколько не мучился сомнениями: будет так, как должно быть.

Весть об аресте Антикайнена и супругов Элоранта обсуждалось в школе финских красных командиров даже, пожалуй, больше, нежели расстрел 31 августа. Пааси рьяно защищал Тойво.

— Он не при делах! — говорил Акку. — Его там вообще не стояло.

— Стояло — не стояло, откуда ты знаешь? — отвечали ему. — Будто сам там был и людей стрелял!

— Был и стрелял! — возмущался Пааси.

— Ну, знаешь ли, у нас в Советской России никого просто так в тюрьму не сажают! Суду виднее, кто стрелял, а кто — нет.

А про Антикайнена, казалось, весь персонал в тюрьме забыл. Какой-то урод в форме молча приносил еду, состоящую из полной чепухи: хвост селедки и полусырую брюкву. Брюква была лежалая, селедка была тухлая. Если учитывать, что в России все тюрьмы переполнены, то тюремщики, вероятно, специально портили еду перед тем, как ее выдать. Ну, не может быть, чтобы всегда готовились одни помои. Пусть мало, но должно же быть хоть сколько-нибудь съедобного! Не должно, Господи прости, потому что не можно.

Ни допросов, ни предъявления обвинения, только гадание — выполнят сегодня обещание расстрелять, или опять отложат?

17 сентября на Симбирской улице в доме 22 прошел митинг финских коммунистов, на который пожаловал сам председатель Петросовета Зиновьев. Он тряс перед собравшимися злополучное письмо «револьверной оппозиции» и говорил: «Хамы, хамы. Соленые огурцы» (слова Кисы Воробьянинова). Все удрученно слушали оратора, а он продолжал: