Племя людей

А сколько же вокруг было красивых людей! На первом месте в его иерархии, безусловно, царила учительница математики. Высокая, статная, с золотым отливом блондинка с внимательными синющими глазами и добрым, немного усталым (что вы хотите от учительницы?) и очень милым, милым, милым лицом – царевна, одним словом. Нет! Королевна. Старше Серёги раза в два и, естественно, замужем. Впрочем, никаких прав на неё он, конечно же, и не собирался предъявлять, будь она хоть и двадцатилетней девушкой на выданье – кроме одного: в тайне боготворить её. И не было в этом ничего плотского… ну, или почти ничего. Во всяком случае, сравнивать это с подглядыванием за купающимися ночью разудалыми вожатыми в лагере было ну никак невозможно. Там – буйство гормонов, когда срочно надо было уединиться и снять напряжение (все мы прошли через это – чего уж там…), здесь – трепет рыцарства, поклонение идеалу, и ничего постыдного и грязного примешиваться к этому было не должно.

Реальные девчонки по Серёге тоже сохли – кто сказал, что хорошие мальчики не могут быть предметом мечтаний? Ему писали записки, предлагая дружбу и всё остальное по списку, он читал эти послания, хмурился и оставлял их без ответа. Ему было не до мирской суеты – служение идеалу требовало жертв. К тому же, служить бесплотной идее было гораздо проще, чем разбираться с тараканами в голове невесть что насочинявших себе девчонок. Ах вы, комплексы, комплексы…

К тому же, в пятнадцать лет на его взбудораженной юношеской душе поставил своё клеймо рок’n’ролл, и музыка стала его безошибочным проводником в абстрактный мир грёз и фантазий. Искусство должно в первую очередь волновать, чтобы делать нас живыми, и с той поры, когда с первого раза он запал на хнычущую вальяжно-раздолбайскую гитару, ничто уже так не бередило его душу. Это стало его настоящей страстью, этой музыкой он хотел владеть. Японские кассеты стоили дороговато, а с учётом наценки барышников – так и просто дорого, и Серёга подрядился мыть полы в школе по вечерам за весьма умеренную плату, деля доход с предприимчивой администрацией школы. Мыл он их в течении полугода, до лета, болезненно перенося насмешки и борясь с постоянным желанием забить на эту ежедневную трёхчасовую экзекуцию. Характер у него с учётом переходного возраста ломался вместе с голосом, мытьё полов если и способствовало становлению, то незаметно для него самого и окружающих, и в отношениях с миром людей у Серёги постоянно что-то трещало. Родителей стали вызывать в школу, указывая на падение успеваемости, гриву волос и вызывающее поведение. В знак протеста он сжёг дневник, перестал делать уроки, а потом, после очередной свары с предками, остро скучавших по былой безмятежности, на три дня исчез из дома. Акция получила известность, поскольку дни и ночи он коротал в подвале, оборудованном в место для посиделок старшеклассников, и все желающие могли выказать ему своё сочувствие, а заодно и подкормить. Три дня Серёга непрерывно слушал рок, тренькал на гитаре, ел остатки с чужих столов, мёрз по ночам и тосковал по детству. Наконец он заболел, оглох на оба уха и очутился в госпитале, где было светло и тепло, после чего между ним и миром взрослых было заключено перемирие – он понял свою уязвимость, а они свою.

Выход из госпиталя стал для Серёги событием. Вдруг, на улице, у него защемило на вздохе в груди от хрустящей морозной свежести, и как тогда, в спортзале, мир стал чужим, хрупким и ломким, скрывающим за фасадом солнечного дня своего размытого радужного двойника… «Невыносимая лёгкость бытия» – когда позже он слышал эти слова, он тут же мог видеть их в памяти.