Плененный принц

Принц любил баллады и песни о войне, которые всегда оказывались длиннее и сложнее для запоминания, чем любовная лирика, которую предпочитал Эразм. «Гибель Инахтоса» целиком занимала четыре часа, «Гипенор» – шесть, поэтому, улучив свободную минутку, Эразм беззвучно декламировал: «Отрезанный от братьев, он Нисоса пытается сразить…», и «Двенадцать тысяч мужей в порыве едином…», и «Без устали мечом своим виктории Ламакос добывает». Эразм засыпал, повторяя бесконечные родословные героев, перечисляя их оружие и подвиги, которые Исагор упоминал в своем эпосе.

Однако в тот вечер, расстегивая свои шелковые одежды и подставляя тело прохладному воздуху, Эразм позволил себе отвлечься на стихи Лектона, томящегося по Арзесу: «В ночи нескончаемой жду…».

О Первой ночи шептались все.

Юношам редко доставались золотые значки. Они считались символом постоянного места среди королевской прислуги. Однако на деле значок символизировал нечто большее. Разумеется, для приватных услуг могли вызвать любого раба, приглянувшегося венценосной особе. Но значок гарантировал Первую ночь, когда раб попадал на королевское ложе.

Рабы со значком получали лучшие комнаты, максимальные привилегии и тщательнейшую подготовку. Не имевшие значка мечтали его заполучить и сутки напролет трудились, дабы себя проявить.

«В мужских садах проявить себя почти невозможно», – заявил Аден, потряхивая блестящими каштановыми волосами. В женских садах, разумеется, значки встречались чаще. Вкусы короля и двоих его сыновей были вполне предсказуемы.

После рождения Дамианоса в Акилосе не было королевы, которая выбирала бы рабов себе в прислугу. Гиперменестра, постоянная любовница короля, имела полные привилегии и держала рабов, согласно высокому статусу, но, по словам Адена, была слишком благоразумной, чтобы делить ложе с кем-то помимо короля. Девятнадцатилетний Аден в этом году заканчивал обучение, и о Первой ночи говорил как человек сведущий.

Укладываясь в постель, Эразм ощущал, каким чувствительным становится тело, но прикоснуться к себе не мог. Лишь имеющие особое разрешение могли трогать его там, чтобы обмыть в купальнях. Порой Эразму это нравилось. Нравилось томление. Нравилось, что он лишает себя чего-то в угоду своему принцу, – вот оно, строгое благонравие. Иногда ему хотелось без особых на то причин. Чувство самопожертвования и покорности усиливалось; Эразму хотелось, но хотелось и поступить, как от него ждут, – отчего он запутывался окончательно. Стоило представить, как он нетронутым опускается на ложе, и в опочивальню входит принц… Фантазия вытесняла все остальные мысли.

Неискушенный, необученный, Эразм не ведал, как все пройдет. Разумеется, он знал вкусы принца. Знал его любимые блюда, которые следует предлагать ему за столом. Знал его утренний распорядок, то, как он любит причесываться, какой массаж предпочитает.

Эразм знал… знал, что у принца много рабов. Смотрители говорили об этом с одобрением. Мол, аппетит у принца здоровый – любовники ему нужны часто, и рабы, и знать, если пожелается. Мол, это хорошо, принц любвеобилен, станет королем – обзаведется большой свитой.

Эразм знал, что глаза у принца бедовые, вечно голодные до нового. Знал, что о рабах его хорошо заботятся и постоянно держат их в форме – пока бедовые глаза высматривают очередную цель.

Знал, что, возжелав мужчину, принц редко требует раба. Скорее распаленным выйдет с арены и выберет себе бойца. Так, гладиатор с Истимы, продержавшийся на арене лишь двенадцать минут, сдался принцу, а потом провел у него в покоях целых шесть часов. Такие истории Эразм тоже слышал.

Разумеется, стоило принцу выбрать воина, и любой из них, словно раб, ему отдавался, ведь он был сыном короля. Эразму вспомнился воин, которого он видел в садах Нерея. Воображая, как принц его покрывает, он млел. «Невозможно даже представить силу, которой он обладает, – думал Эразм и содрогался всем телом. – Но однажды он возьмет меня».

Эразм сдвинул ноги. Каково будет принять удовольствие принца? Лежа нагим на кровати, он осторожно коснулся своей щеки – она пылала огнем. Воздух казался шелковым, кудри свесились на лоб, словно ветки. Эразм аккуратно убрал их с лица – и даже этот жест получился сверхчувственным, как медленное движение под водой. Подняв руки над головой, Эразм представил, что его запястья связаны лентой, а тело во власти принца. Он закрыл глаза. Представил, как тюфяк прогибается под чьей-то тяжестью, увидел над собой расплывчатый силуэт воина. В ушах прозвучали слова из поэмы: «Арзес, в омуте страсти утопший…».

* * *

В ночь огненного празднества Каллий пел балладу об Ифигении, которая любила своего господина и ждала его, несмотря ни на что. Эразм почувствовал, как в горле встает ком и, не дослушав балладу, ушел в темный сад, где среди аромата деревьев гулял прохладный ветерок. И пускай в саду музыка была хуже слышна, – ему вдруг страшно захотелось увидеть океан.