Пленник стойбища Оемпак

В одиночестве мелкие неприятности имеют удивительную способность доводить тебя до приступов настоящего бешенства, будь это нечаянно опрокинутая миска с похлебкой, упавший уголек из печи, оторванная пуговица, ушибленный палец… Но это все веники, как говорят в нашей деревне. Охотник Рентытувге, промышлявший песцов на Моржовом Пляже, однажды во время болезни нацарапал на клочке бумаги: «Если завтра не станет лучше — застрелюсь». Это не безволие, просто в нем заговорил опыт, выработанный северным народом в течение многих тысячелетий. Когда нет выхода, надо уходить. Достойно уходить! У меня за плечами иные тысячелетия. Один мой знакомый повесился из-за того, что у него, когда он собирался на свидание, лопнул шнурок на ботинке. Многие решили, что он сошел с ума. Но это не так. Оборванный шнурок стал последней каплей в длинной цепи неудач, которые преследовали этого человека с непонятной закономерностью. И он не выдержал. Меня не сбить ни оборванным шнурком, ни каким вселенским несчастьем.

Бороться до конца! Таков девиз людей большого спорта.

Когда мой локоть неловко задел стекло керосиновой лампы и оно разлетелось вдребезги, я лишь усмехнулся и принялся хладнокровно мастерить светильник из обыкновенной банки. Мне стало труднее обрабатывать песцовые тушки — и только. Я задыхался от копоти — и только.

Каждый новый день готовил мне новые испытания, редко отличавшиеся разнообразием. Дни, как и мое настроение, походили один на другой. Порою мне казалось, что я существую вне времени. Я стал вдруг испытывать непонятное беспокойство, попа не понял, что во мне просто возникла настоятельная потребность в каких-либо развлечениях. Я стал ловить себя на мысли, что мне хочется повозиться с псами, переставить «мебель» в избе, прокатиться на нартах совсем в другую сторону, увидеть начало рассвета, построить из снега эскимосское иглу, просто так пальнуть в воздух и вообще выкинуть нечто из ряда вон выходящее. Так уж устроен человек, что даже самая изнурительная работа, постоянное преодоление лишений не могут вытравить в нем вечную тягу к развлечениям. Если ты не лишен воображения, набор этих развлечений может быть неограничен. Я мог бы, скажем, бесконечно решать шахматные задачки, читать книги, слушать радио, вырезать из кости, писать мемуары… Но я не думал о своем свободном времени, когда собирался сюда. И вот пришла пора задуматься. Я пристрастился к стрельбе из мелкокалиберной винтовки. Спасибо покойному Эплерекаю, его огромные запасы патронов мне очень пришлись кстати.

Сначала я палил по столбу с нарисованным кругом. Скоро мне это надоело, пули ложились с безукоризненной точностью в «десятку». Я усложнил стрельбу, пока не научился с двадцати пяти метров попадать в капсюль патрона от ракетницы. Затем стрельбище перенес в избу. Мишенью стали служить сучки в стенах, пустые банки, я научился выстрелом гасить пламя свечи, попадать в лезвие ножа, сшибать пробку с горлышка бутылки, «срезать» пуговицу со старой куртки и еще черт знает что… Я достиг совершенства и даже начал всерьез подумывать о будущей стрелковой спортивной карьере.

Тяга к разнообразию и обыкновенное любопытство чуть не стали моей преждевременной трагедией. Однажды, возвращаясь с участка, я разглядел среди торосов, метрах в трехстах от берега, черную точку. Это могла быть обыкновенная бочка или кусок вмерзшего плавника. Что еще может быть в этой глухомани? Но любопытство взяло верх. Закрепив нарты, я пошел к этой точке. Идти было трудно, припорошенные грани льда предательски ускользали из-под ног, конусообразный непонятный предмет то исчезал, то появлялся. С непонятным упрямством я преодолевал метр за метром и наконец, тяжело дыша, приблизился к точке вплотную. Ею оказался нос байдары, вернее, остатки — лоскутья разорванной и задубевшей моржовой кожи, обломки реек. «И только?» — разочарованно подумалось. Ну, что ж, теперь этот предмет не будет больше меня волновать. Однако я разглядел тонкую цепь, конец которой терялся в глубине льда. Выдернуть не удавалось, я вытащил нож и принялся долбить лед — цепь могла сгодиться в хозяйстве. Минут через тридцать я извлек на свет широкий кожаный ремень, к которому была пристегнута цепь. На ремне болтались пустые ножны из нерпичьей шкуры, мешочек с бруском оселка, металлическая трубка-игольница. Позеленевшая медная пряжка переломилась, когда я пытался ее расстегнуть. Я устало отер потное лицо и привалился к байдаре. Это не веники. В этом ремне был человек, пристегнутый к байдаре. И этим человеком был хозяин моей избы — охотник Эплерекай. Кто еще мог терпеть здесь бедствие? Я с тоской оглядел далекие горизонты, низкое небо и, может быть, впервые почувствовал жуткую и бесконечную враждебность этих безмолвных пространств. Я был маленькой живой пылинкой в этой космической тишине, и никому до меня не было никакого дела. Я чувствовал себя ничтожным пульсирующим островком. Мне привиделась известная картина Айвазовского с кучкой людей на бревне. Но ни о чем другом я пока не думал. Другое пришло позже…