Пленник стойбища Оемпак

От близкого звериного дыхания меня начинает мутить, кажется, что сейчас я потеряю сознание. Яма забита кислым моржовым мясом для ездовых собак охотника Ульвелькота. Но к этому запаху я привык, как привык и к самой моржатине.

— Коте-е-но-ок? Где ты? — слышу далекий голос Лариски. — Котенок!

— Здесь, — шепчу я с трудом и начинаю злиться. А когда злишься, можно испортить все дело. В приступе бешенства можно на все плюнуть и просто встать с опрокинутого медведя. Сейчас я злюсь на это дурацкое прозвище «Котенок». Оно произошло от моего имени, и его придумала Лариска. Какой я котенок? Хотя действительно сейчас славно котенок в лапах разъяренного зверя.

— Котено-о-к! — опять раздается сверху.

Я улавливаю в голосе нотки тревоги. Кажется, идет. Молодец моя Лариска! Я даже слышу ее шаги. Она никогда не кричит, у нее одно восклицание на все случаи жизни: «О-о!» Но со множеством оттенков.

— О-о! Котеночек, ты что тут делаешь? — шепчет Лариска.

Я не могу поднять голову, и мне хочется выругаться. Однако не ругаюсь. Однажды, услышав от меня довольно безобидное словечко, Лариса умоляюще попросила при ней не «выражаться». Она не хотела даже на йоту разрушить то представление обо мне, которое сложилось у нее. С тех пор я никогда при ней не ругаюсь.

— Возьми карабин! Быстро! — чуть ли не рычу я в пасть медведя.

Боюсь, что последнего слова она не расслышала. В иные моменты Лариске не откажешь в ловкости и силе молодой пантеры. Кстати, ее так и называли в школе — Черная Пантера. Если, конечно, сама не придумала.

Но вот я уже слышу лязг затвора и чувствую, как ствол карабина упирается в мой оголенный затылок.

— Да не в меня! Ниже! — кричу я изо всех сил. Бедняга, у нее, наверное, дрожат руки. — Скажи что-нибудь перед выстрелом, — задыхаюсь я от натуги. — Мне надо руку убрать.

Карабин, наверное, сейчас нацелен на узкий лоб медведя, и вполне возможно, что пуля, пройдя сквозь его череп, попадет в мою руку.

— Стреляю!

Одновременно с грохотом выстрела я отдергиваю руку, и челюсти медведя смыкаются на моем запястье. Его тело судорожно вздрагивает и расползается, будто незастывший студень. На меня валится Лариска. Пахнет пороховым дымом. Ствол карабина она засовывает в пасть медведя, и я вынимаю окровавленную руку. Она осторожно берет ее и прикладывает к своей щеке. Я слышу хлюпающие звуки, но всхлипы резко обрываются. Она знает, что я не люблю слез, и поэтому лишь судорожно сглатывает:

— Давай, Котенок, скорее. Я тебе помогу. Все хорошо, все хорошо… Главное, ты жив. Не переживай. Поднимайся, милый! Вот так. Теперь становись на мою спину.

Я валюсь на ее хрупкую, узкую спину и хватаюсь одной рукой за край ямы. Рушится галька. Лариска не выдерживает моего веса и приседает.

— Подожди, давай вот так. — Она толкает меня головой под зад, и я переваливаюсь за край ямы. Вот черт, откуда в ней такая сила.

Наш дом стоит неподалеку, на косогоре. Слева океан, забитый торосами разного цвета — от бутылочного до голубого и розового; справа — огромная рыжая долина, заканчивающаяся уже по-осеннему мрачными величественными горами; старая банька, вездеход возле крыльца. В который раз я опять думаю о собаке. Если бы была собака! Все это жадный Ульвелькот с его ультиматумом: до начала охотсезона никаких собак! Чтоб, значит, песцов не пугать.

Неизвестно, кто кого ведет — Лариска обхватила меня обеими руками, и это очень мешает мне передвигаться. С кончиков пальцев раненой руки на индевелую траву падают капли крови и оставляют на ней черные пятна.

Вот и дом. Мне жалко моей кожаной куртки, и я пытаюсь ее стянуть. Но Лариска проворно вспарывает ножницами рукав, потом свитер, нательную рубаху. Ловко перетягивает жгутом предплечье. Мне страшно смотреть на свою изуродованную руку. Первая мысль — как работать? Бинт, смоченный в йоде, опаляет огнем. Пока Лариска колдует над раной, я свободной рукой стираю кровь с ее щеки и, тыкаясь носом в ее черные курчавые волосы, шепчу:

— Баранья ты башка…

— Это ты баранья башка, — ласково откликается мне Лариска. Она очень редко ворчит на меня. А на этот раз в словах упрек: — Это ты баранья башка. Зачем ты убрал руку? Я ведь все понимаю.

— Зачем, зачем? Теперь можно рассуждать. Пули боится каждая клеточка тела. — Я, конечно, оправдываюсь, мне стыдно, что я поспешил отдернуть руку. А как знать? Пуля могла раздробить кость, и тогда мне пришлось бы идти в инспектора Госстраха.

— С рукой пока все. Давай теперь я тебя всего осмотрю, может, есть где царапины. Вон на спине живого места нет. На коленях… — Она раздевает меня, и я замечаю, что делает она это с видимым удовольствием.

Ее лицо время от времени озаряется радостью открытия:

— А вот здесь, Котенок, еще царапина. Сейчас мы ее…

— Баранья Башка, мне холодно. Хватит. Растопи печь. Будем пить чай и думать, как жить дальше.

— А чего думать? Рука заживет. Я пока буду твоим и.о.

— Медвежонка надо спрятать, — говорю я. — Нельзя убивать белых. Тем более нам, работникам заповедника.

— Но ведь это вынужденно, — возражает Лариса, но с таким безразличием, словно дело идет о цветке, сорванном с общественной клумбы.