Пленник железной горы

Налетели белые облака,

Навалились черные облака,
Повалил, закружился снег,
Закипел свирепый буран,
Стало холодно на земле…

«Нюргун Боотур Стремительный»

1. Дела семейные

– Никуда ты не поедешь!

– Поеду!

– Через мой труп!

– А хоть бы и так!

– Ты будешь мешать!

– Вы без меня не справитесь!

– Еще как справимся!

– Врёшь! Кто о вас позаботится?

Айталын передумала. Айталын решила ехать с нами в Кузню. А я решил, что нет. А она, что да. А я… Хорошо, что моя сестра – человек-женщина. Будь на ее месте боотур, точно подрались бы.

– Женщинам в Кузне не место!

– У кузнеца жена есть? Дочь?

– Есть!

– Значит, место!

– Это семья. Куда им деваться? На мороз?!

– А где мне место? Где?!

– Здесь.

– И всё?!

– Еще у мамы с папой.

– Вот сам и лети к маме, дурак несчастный!

Несчастный – это точно. Это по-нашему. Это прямо стрелой шмяк, и воро́не в глаз. Откуда взяться счастью, с такой-то роднёй!

– Ладно, я к маме, – я рискнул обратить всё в шутку. – Кумыса выпью, мясцом закушу. Высплюсь на мягоньком. А кто Нюргуна в Кузню повезет? Ты?

– Вместе повезем!

– Так я же у мамы?

– Дурак! Ну ты и дурак!..

Спор пошел на десятый круг, завился березовой стружкой. Зима, холодрыга, трудности дороги, опасности под каждым кустом – мои угрозы Айталын не впечатлили. Не запирать же ее в доме силой?

– А с кем дядя Сарын останется?

– С дочкой! Зачем ему дочка, если не для ухода?

– Нельзя тебе в Кузню!

– Можно!

– Нельзя!

– Нужно!

– Да нельзя же!!!

– Это кто такое сказал?! Ты, что ли?!

– Юрюн! Айталын!

Мы прикусили языки. Больно-больно, до крови. Переглянулись – и бегом в спальню. С тех пор, как Нюргуна разбудили, он иногда звал нас – то сестру, то меня. Но чтоб обоих сразу? По именам?!

Это было впервые.

– Мы здесь!

– Что случилось?

Он сидел на ложе, опершись плечом о стену.

– Юрюн, – повторил он. – Айталын.

– Ну?

– Люблю, – он для верности ткнул в нас пальцем. – Раз, два. Очень люблю.

Нюргун вздохнул – грустней грустного, у меня аж в носу защипало – и отвернулся от меня. Не моргая, уставился на одну Айталын. Раз, подумал я. Раз, и никакого тебе два. Спросите меня, что я имел в виду, и я только пожму плечами.

Айталын всхлипнула. Я видел, какого труда ей стоит не расплакаться. Проще сопку танцем в хлам раскатать. Лося кулаком убить. Не знаю насчет женщин-боотуров, но моя сестра справилась.

– Хорошо, ваша взяла, – она вихрем вымелась из спальни, остановилась за порогом. Заплясала молодой кобылкой, ударила кулачком в стену: – Вдвоем на одну женщину? На слабую, беззащитную женщину? Боотуры? Гады вы, а не боотуры! Гады, гады, гады… Всё, успокойтесь! Подберите слюни! Никуда я не еду… Вы возвращайтесь скорее, ладно?

И рванула со всех ног. Я отыскал ее на кухне.

– Я вас в дорогу соберу, – сказала Айталын. Убивать меня она, кажется, раздумала. – Котелок, миски…

– Шкуры потеплей. Одеяла…

В дверях стояла Жаворонок. Девчонок как подменили: они уже не рычали друг на друга по поводу и без повода, словно волчицы над добычей. Слова-колючки, яростные споры из-за ерунды сгинули, не попрощавшись. Грызня? Сейчас?! Нюргун обезножел, дядя Сарын тоже был плох. Нюргуново пробуждение далось ему большой кровью. Еле-еле с орона встает. Всех походов – в нужник и обратно. По стеночке, по стеночке… А так больше спит. Или бредит, бормочет чушь несусветную. «Алюминиевое покрытие является превосходным отражателем не только света, но и времени…[52]» Ну не бред ли? Когда в себя приходит, уверяет: пустяки, мол. Два-три дня, и все пройдет.

Может, и правда, да слабо верится.

Вот девчонки и мотались туда-сюда, не присаживаясь. Случалось, звали меня – когда, к примеру, Нюргуна по нужде отнести надо. Первый-то раз брат прямо в постели обделался – и даже не понял, что стряслось. Пальцем ковырнул, застыдился до красных ушей. Стонать начал, словно болит у него. Дальше пообвык, проситься стал. Девчонки ему берестяной туесок подкладывают, для простоты, а он упирается. Иди, Юрюн, неси, Юрюн… Вот ведь беда бедовая! Нюргунище-боотурище! У столба тридцать три года проторчал, и до ветру не требовалось. Плясал-радовался, лосей валил, и нужда не мучила. А как припекло – ноги отнялись. Даже думать об этом не хочется…

Одна надежда на Кузню. И дядя Сарын торопит. Он после Нюргуновой побудки до полуночи в беспамятстве провалялся. Мы уж испугались: братня напасть на лекаря перекинулась! Будить надо! Куда бежать, кого звать? Мюльдюн за Умсур лететь вызвался, но тут Сарын-тойон, видать, почуял – очнулся. Вызверился на нас: «Он еще здесь?! В Кузню! В Кузню везите, остолопы! Хотите, чтобы он загнулся?!»

Орал, а на деле сипел. Горло сорвал, замолчал.

Рукой показывал, кто мы есть.

Легко сказать: везите! Лезть в ездовое облако Нюргун отказался наотрез. У меня совершенно вылетело из головы, что оно ему не нравится. Ничего, братец напомнил. Мы с Мюльдюном вынесли его из дома, Нюргун увидал облако и так ухватил ручищами нас обоих, что мы едва на ногах устояли.

– Не люблю!

– Надо, Нюргун! Очень надо!

– Не люблю!