Пленники долга

Павлыш отвёл глаза от шеи Варнавского. На столике, рядом с диктофоном, валялись полоски из-под таблеток. Большей частью использованные. Павлыш по цвету понял — обезболивающие. Сильные обезболивающие. Почему он их принимает? Сейчас он ещё ничего не должен чувствовать. Кроме страха. Восемнадцать полосок и там ещё двенадцать… Боли начинаются за тридцать часов до конца. Это, к сожалению, установлено совершенно точно. Взгляд Павлыша скользнул дальше. К стене был прикреплён аппаратик для переливания плазмы. Павлыш подумал было, что Людмила заранее приготовила его. Переливания облегчали состояние и продлевали мучения. На часы. Не больше. Но аппаратик уже использовали — баллон почти пуст. Зачем они делают это заранее? Отчаяние Людмилы? Варнавский, кажется, держит себя в руках.

Варнавский накрыл ладонью пустые полоски, смахнул их со стола.

Павлыш ничего не сказал.

— Простите Людмилу, — сказал Варнавский. — Она вам не дала выспаться. Мне надо было догадаться, что не даст.

— Ничего, — сказал Павлыш. — Я не знал, что вы больны.

— Очень обидно, — сказал Варнавский. — Но я стараюсь не терять времени даром, — он показал на стол. — Знаете, всё как-то откладывал. Думал, вернёмся на Землю и займусь обобщениями. А вот пришлось сейчас.

«Он тоже устал, все они устали, — думал Павлыш. Даже удивительно. По виду брызг можно предположить, что они догадались, чем болен Варнавский, самое большее два дня назад. Может, меньше. Да, меньше, сутки назад. Как они успели довести себя до такого состояния?»

— Вы видели так называемую лабораторию, — сказал Варнавский. — Там Людмила колдует. Даже стаканы отобрала. Компот не из чего пить. Но ведь у неё ничего не получится? Правда? Она же его даже увидеть не сможет?

Варнавский всё понимал, но хотел, чтобы его разубедили. Чтобы именно Павлыш разубедил. Это не имеет отношения к разуму или образованию. Если бы сейчас на станцию прилетел колдун или экстрасенс, любой шарлатан — на него бы тоже смотрели с надеждой. Это неизбежно.

— Трудно что-нибудь сказать, — ответил Павлыш осторожно. — Я не успел посмотреть…

— Ясно. И не надо, — сказал Варнавский. Словно рассердился на Павлыша. — Знаете, что самое грустное: я не успею дописать общую теорию. Я понимаю, пройдёт ещё год-два, на наших же материалах или на своих, но кто-то обязательно напишет её. Она вот здесь, рядом… Если бы я не боялся, я бы успел. Но я очень боюсь.

— Но известны случаи, — соврал Павлыш, — регрессии…

— Не известны, — отрезал Варнавский. — Я всё прочёл.

Без стука вошёл Штромбергер.

— Простите, — сказал он, — я всё равно не спал. А вы разговариваете. Я считал. — Он показал им листочек бумаги, положил на стол. — Ничего не выходит. Но можно попробовать.

— Ты о чём, Карл? — спросил Варнавский.

— Попытаться вырваться с планеты.

— Ты думаешь, мне приятнее умереть в открытом космосе?

— Если вырвемся и выйдем на рандеву с «Титаном»… там же хорошая лаборатория, да?

— На «Титане» нет специальной лаборатории, — сказал правду Павлыш.

— Но там другие врачи… У нас кончилась плазма.

Вдруг Павлышу показалось — нелепая мысль, — что Варнавский не единственный больной на станции. Кто-то был болен раньше, кто-то раньше занимал эту каюту, кому-то были нужны обезболивающие и плазма. И он уже умер. Но этого быть не могло, потому что по спискам на станции четыре человека. И всех Павлыш видел.

— Я могу поднять «Овод», — сказал Павлыш. — Но «Титана» здесь нет. Он улетел.

— Понятно, — сокрушённо произнёс Штромбергер.

Павлыш заметил, что он смотрит на шею Варнавского. Непроизвольно.

Синее пятнышко появилось на лбу Варнавского. Может, Павлыш не заметил его раньше?

— Тогда идите, — сказал Варнавский. — Я немного посплю. А потом буду наговаривать на диктофон. Мне некогда. На этот раз я хочу успеть…

— Надо считать, — сказал Штромбергер. — Я займу компьютер. Он тебе не понадобится?

— Посплю часа два-три, — сказал Варнавский.

— Я управлюсь.

В коридоре Штромбергер прижал Павлыша к стене животом.

— Вы были в лаборатории? — прошептал он. Все здесь шептали. Все таились. Все устали.

Павлыш кивнул.

— Она же даже не сможет его увидеть, — шептал Штромбергер. — Это какое-то сумасшествие.

— Но её можно понять, — сказал Павлыш.

— Я всё понимаю, иначе не согласился бы. Вы не представляете, какой он человек. Я имею в виду Павла. Но сколько это будет продолжаться?

— Вы думаете, мы сможем подняться?

— Но вы не верите, что это что-то изменит?

— Я только знаю, что перегрузки на «Оводе» ему вредны. Ход болезни ускорится.

— Но мы ещё посчитаем? Главное, чтобы брезжила надежда. Врачи ведь не говорят: «Вы умрёте». Они говорят: «Положение серьёзно». Мы все теряем связь с действительностью. Вы же понимаете, что магнитные записи стираются. А он говорит в диктофон. Значит, верит?

«Надо бы спросить, при чём тут магнитная запись», — подумал Павлыш, но Штромбергер быстро ушёл.

В лаборатории с Людмилой работала Светлана Цава. Цава была у микроскопа.