Пленники Раздора

— Вот есть же злобный девки! — Лют встал на ноги и потянулся. — Ну, идём. И правда есть охота.

Оборотень направился вперед, а Лесана озадаченно спросила его в спину:

— А отчего эти дни ты перекидываешься, и одёжа на тебе остаётся? А тогда — с Беляном — нагой был?

Волколак обернулся и тут же расплылся в довольной улыбке:

— Тебе тогда больше понравилось?

Обережница толкнула его легонько, принуждая идти вперед:

— Нужен ты мне. Просто любопытно…

Он объяснил:

— Тот раз всё внезапно случилось и на ярости. Когда так… это больно. И одежда рвётся. И тело потом болит, ломает всего. И спать хочется… И… много чего хочется, в общем. И всё разом.

Лесана смотрела на него удивленно:

— Так это ты меня тогда схватил, потому…

Он мгновенно окрысился:

— Схватил и схватил. Ты теперь до смерти припоминать будешь?

— Нет, — спокойно сказала собеседница. — Но теперь я поняла, в чём было дело.

— Поняла она, — ворчливо отозвался пленник и зашагал вверх по ступенькам. — Чего замерла‑то? Боишься, что ли в дом идти? Сперва звала, а теперь медлишь.

Девушка вздрогнула, но промолчала. Откуда ему знать. И понимать откуда? Вон, набегался, как взнузданный конь, теперь пузо набьет и дрыхнуть повалится. А у неё ком в горле и дыхание в груди застывает при мысли о том, что в избу надо идти. В эту избу.

Как ни борись с собой, горе не сразу отступит. Особенно, ежели что‑то, нет — нет, о нём напомнит.

— Стой. Дай глаза завяжу, там, поди, лучина горит. И ошейник тоже вздеть надо.

Волколак стерпел всё смиренно.

…С порога обоих вошедших обняло ласковое избяное тепло. Оборотень повёл носом. Пахло едой. Пахло людьми. Пахло деревом, железом и травами.

— Входи, — Лесана легонько подтолкнула его в спину и сказала сторожевикам: — Мира в дому.

— Мира, — отозвались мужчины.

Девушка огляделась бегло и жадно. Она боялась и в то же время хотела увидеть хоть что‑то, оставленное Фебром. Малое какое‑то напоминание. Конечно, увидела.

Осиротевшая истертая перевязь висела на гвозде, аккурат над стоящим под ней сундуком… Одиноко жалась к стене голая лавка, с которой, как было принято, сняли и сожгли принадлежавший погибшему сенник.

— Я… в баню пойду. — Хрипло сказала обережница. — Тамир уж, поди, намылся.

С этими словами она вытянула смену одежи из своего заплечника и выскользнула обратно в морозную ночь, надеясь на то, что никто не заметил слезной дрожи в её голосе.

Тамир и, правда, уже одевался.

— А блохастый‑то где? — спросил он, увидев Лесану в одиночестве. — Никак в избе остался?

— После меня пойдёт. Он в снегу навалялся, — ответила девушка, а потом спросила: — Тамир, что с тобой? Ты, словно неживой ходишь. Случилось чего?

Он пожал плечами:

— Ничего. Слышала, Орд говорил — вокруг города стая уже которую седмицу кружит?

Она кивнула.

— Слышала. Завтра подумаю, что делать.

— Да, — Тамир вдел руки в рукава полушубка. — Как думаешь, у сторожевиков горсть пшеницы сыщется?

Лесана пожала плечами.

— Ну, ежели нет, на торг утром дойду… — сказал колдун и ушёл.

* * *

К сундуку Лесана решилась подобраться, только когда все уснули. Даже Лют и тот дрых на старом тюфяке у печи, с наслаждением вытянувшись в полный рост и раскидав в сторону руки. Как стрелой сражённый.

Девушка встала тихонько, чтобы никого не потревожить, мягко подняла тяжелую крышку ларя, прислонила к стене. Нащупала лежащие внутри рубахи, достала одну и прижалась лицом. На несколько мгновений обережница замерла, не дыша, а потом так же неслышно убрала одёжу обратно. Мельком подумала ещё, что Ильгару одежда Фебра, пожалуй, будет велика.

А после этого Лесана вернулась на свою лавку, завернулась в меховое одеяло и заснула.

Разбудили её утром ни свет, ни заря. Само собой, Лют.

— Эй, хватит спать! — тряс он девушку за плечо. — Тамир на торжище только что ушёл. Ну!

Обережница дернулась, стряхивая его руку, и пробубнила в сенник:

— Ну и пусть, я‑то тут причём? Расцеловать его что ли на дорогу надо было?

— Вставай! — снова затормошил её волколак. — Я тоже хочу!

— Чего? — Осенённая с трудом разлепила глаза и села. — Чего ты хочешь?

— На торг. Но можешь и расцеловать.

От этой чудной вести Лесана совсем проснулась и даже подначку пропустила мимо ушей:

— На торг? — удивилась она. — Чем торговать собрался? Шерсти что ли начесал с хвоста?

— Больно умная ты, — огрызнулся оборотень. — Я ни разу в городе не был. Любопытно ж. Отведи, что тебе — жалко?

— Не жалко, — она зевнула, но начала одеваться — всё равно уже не даст поспать, назола клятая. — Только зачем тебе? Всё равно же глаза завязаны.

— Зато нос и уши — нет, — ответил он. — Чего мне целый день тут сидеть в четырех стенах? Эти ваши двое уже, вон, расползлись, кто куда. Один ушёл к бабе, которая третьи сутки разродиться не может, другой какого‑то покойника отчитывать. А я третий оборот твоё сопенье слушаю. Надоело уже.

Зная «великое» терпение Люта, Лесана даже на миг не усомнилась, что он сам едва проснулся.

В печи отыскался горшок с пареной репой, томленое молоко и третья часть каравая. Жевали на ходу, одеваясь. На репу оборотень брезгливо фыркнул. А молока с хлебом поел.