Пленники Сабуровой дачи

Списавшись с Двойрой сразу после освобождения Харькова, Морской почувствовал себя лучше. Все были живы, все были вместе, что давало серьезный шанс на возобновление теплых отношений с дочерью. Он собирался поговорить об этом всем с Двойрой. Уходя на фронт, она ведь пережила что-то похожее — оставила детей, не имела ни малейшей возможности позаботиться о них. Она непременно отругала бы Морского, но в конце концов, разумеется, поговорила бы с Ларочкой и поспособствовала восстановлению репутации отца в глазах дочери. Но Двойра про историю с эвакуацией не сказала ни слова. Значит, Ларочка про предательство отца не рассказывала даже матери. Держала в себе, что однозначно свидетельствовало о глубине обиды и об отсутствии дороги назад. «Что она скажет мне при встрече? — гадал Морской. — Ты бросил меня тогда, так зачем пришел сейчас? Или будет держаться холодно и отстраненно, делая вид, что ничего не произошло?»

В результате всех этих раздумий он явился к госпиталю существенно позже обещанного. Была даже мысль незаметно сбежать, а вечером прийти с извинениями, но родительский инстинкт взял свое: Двойра возбужденно беседовала под дверью госпиталя с каким-то парнишкой-красноармейцем, и происходило, кажется, что-то важное, значит, Морской обязан был быть рядом.

— Явился, не запылился, — фыркнула Двойра вместо приветствия.

— Неправда! — парировал Морской, отряхивая уже успевшие загрязниться по колено брюки. — Как наши дела?

— Ты бы не спрашивать должен, а знать. Ты же вроде с самого утра обещался прийти все разведать? — Она еще немного поругалась, но быстро сжалилась: — Ларочке лучше. Видишь, уже и из госпиталя сплавляют. Самостоятельно Ларочка пока передвигается с трудом, но ее переводят в обычную больницу. Женька уже ждет там, на месте. И с заведующей отделением я договорилась. Обещают режим повышенной заботы. А это, кстати, Дмитрий Санин, — Двойра кивнула на красноармейца. — Пока я ломала голову над тем, как перевозить нашу девочку, он уже все устроил. Говорит, привык доводить все дела до конца, а Ларочку спас именно он — я тебе рассказывала, помнишь? — поэтому не собирается отстраняться, пока ее не выпишут. Феноменальный молодой человек, правда?

— Не выдумывайте, — легко отмахнулся парень. — Никакого феномена. На моем месте любой поступил бы так же. В графике сегодняшних разъездов все равно стоит больница, так почему бы нам не сместить эту поездку на первый план?

Морской представился, горячо пожал парню руку и попытался найти нужные слова:

— Даже не знаю, как за такое отблагодарить! — сказал он и осекся, вовремя вспомнив, что все имеющиеся в свободном распоряжении средства отдал вчера Двойре. — В наше сложное время, когда жестокость становится нормой, а массовые смерти обесценивают жизни тех, кто спасся, ваш поступок особенно ценен… — Морской и сам не знал, откуда у него в голове такие сложные пафосные конструкции, и смутился, опасаясь быть заподозренным в неискренности. Впрочем, парень особо не слушал: вежливо склонил голову, как гимназист во время нудной речи учителя, изображал внимательность, а сам при этом глядел куда-то вдаль. Отследив его взгляд, Морской вздрогнул — в кабине грузовика, разговаривая о чем-то с водителем, полулежала-полусидела Лариса. Дочь совершенно не изменилась за последние годы, разве что еще больше похудела. И губы — губы были пересохшие и, кажется, потрескавшиеся, как в детстве, когда Морской после долгих зимних прогулок возвращал Двойре ребенка с обветренным лицом.

— Папа Морской! — Ларочка почувствовала на себе его взгляд и, обернувшись, свесилась через опущенное стекло окна. — Мама говорила, что будет сюрприз, но я не знала, что прямо такой. Ох! — Но первая радость тут же затмилась тенью. Ларочка схватилась за бок и, сморщившись, вжалась в спинку сидения.

Начался переполох.

— Тебе нельзя делать резких движений! — бросилась к дочери Двойра. — Все в порядке? Покажи, я посмотрю! До перевязки вообще не двигайся! Тебя Женька сам перенесет, слышишь? Господи, как же вы доедете до больницы!..

— Видимо, надо спешить, — сам себе сообщил парень и лихо запрыгнул в кузов грузовика. Постучал по кабине, крикнул заправское: — Трогай! — и добавил, скорее для Двойры, чем для водителя: — Только потихоньку! Чтобы без ям.

Морской понял, что Ларочку сейчас увезут.

— Подождите! Подождите секунду! — он подскочил к кабине и, мягко отстранив Двойру, посмотрел дочери в глаза. Кидаться с объятиями он, разумеется, не решался.

— Ну и что ты стоишь? — хмуро спросила Ларочка. — Может, поцелуешь меня, будто рад встрече и вовсе на меня не обижен?

— Может, — пробормотал Морской, не двигаясь. — А за что я обижен?