Фуэте на Бурсацком спуске

Ирина Потанина Фуэте на Бурсацком спуске

В воскресенье, 16 февраля 1930 года, Харьков весь день засыпа́ло снегом.

Драли втридорога не жалеющие лошадей извозчики. Деловито щупали фарами путь редкие авто. Обледеневший внутри и снаружи спецтрамвай, опустив забрало и отчаянно визжа, расчищал рельсы Пушкинской, заодно подвозя ближе к театру горстки благодарных попутчиков. Матерились, но упрямо шли к цели недовольные саботажем погоды начальники. Скользили по протоптанным ими тропам обрадованные негородской белоснежностью романтики. Со всех сторон столицы, нервно заслоняясь от снега или счастливо подставляя ему лицо, оживленно переговариваясь или тихонько нашептывая что-то нежное, толпой, парами или поодиночке почтенная публика пробиралась к Национальному театру оперы и балета.

Долгожданная премьера должна была состояться при любой погоде.

1 Погодите оценивать! Глава, в которой всё выглядит не тем, чем является

Тремя часами ранее директор вышеозначенного театра громко ругался на крыльце служебного входа. Надпись «День открытых ступней» на афише, а также плакатное «Культурный отдых нам всегда множит силы для труда» по стойкому убеждению страдальца должны были свести его в могилу. И это он еще не заметил сюрреалистичную растяжку на окнах: «Рев ревбалета — наша сила! А лебедей — на мыло!»

— Диверсия, — спокойно констатировал главный художник. — Причем, товарищ Рыбак, диверсия с вашей стороны. Это вы привлекли к оформлению служебных помещений невесть кого.

— Ох, да! Ох, да! — хватался за голову директор. — Но что мне было делать? Не мог же я в канун премьеры переключать вас на украшение какой-то про-хо-дной… Вы, товарищ Петрицкий, сценограф, а не про-хо-димец, — внезапный каламбур немного примирил директора с действительностью. — Вот почему я могу талантливо играть словами, а они — нет? В городе полчища литераторов, мы вон целый дом отгрохали и ими заселили…

— Еще не заселили… — все так же флегматично протянул художник. — Котлы отопления не готовы. И, пардоньте, что значит «мы отгрохали»? Партия, конечно, помогла, но все владельцы квартир дома «Слово» в ходе строительства исправно платили паи, причем немалые…

— Простите, — перебил директор совсем не извиняющимся тоном, — я забыл, что вы, Анатолий Галактионович, тоже из этих «словян». Кстати, почему? Вы ведь художник… А, да, паи… В общем, передайте будущим соседям, что во всей столице не нашлось текста для нормального театрального плаката про День открытых дверей.

Сегодня в театре проходил эксперимент. По образцу московского Большого и по совету приехавших оттуда коллег (то есть в совершенно обязательном порядке) перед премьерой балетного спектакля проводились «открытые танцклассы». Любой желающий мог зайти в театр со служебного входа и посмотреть, как занимаются танцовщики перед спектаклем. Задумывалось это как еще один шаг искусства к массам. Но все пошло не так. Все! От противоречащих понятию «искусство» дурных плакатов до того, что в предпремьерной суматохе забыли кинуть клич по профсоюзам, и на танцклассы собрались лишь журналисты и вездесущие театральные завсегдатаи, которые к «массам» не имели никакого отношения. К тому же задача «сделать балет понятней простым людям» отвлекала артистов, и грандиозная премьера могла провалиться.

— Зачем? Зачем я только согласился на эти глупые нововведения? — всхлипнул директор Рыбак.

— Струсили, — невозмутимо ответил Петрицкий. — Не смогли отказать покровительствующей инстанции. С кем не бывает?

— Р-р-р! Умеете вы, Анатолий Галактионович, утешить впавшего в отчаяние коллегу, — не выдержал Рыбак. Потом поднял голову, с тоской вчитался в растяжку на окнах и чертыхнулся: — Ч-черт! Полный театр разгильдяев! Пойду убью кого-нибудь, может, полегчает…

* * *

Внутри на проходной тем временем царила куда более воодушевляющая атмосфера.

— Грандиозная идея! Легендарная! Неповторимая! — твердила публика на разные голоса. Людей пришло не так уж много, но узкая лестница, ведущая на второй этаж к танцклассам, с потоком не справлялась. Образовалась давка.