Пленница Белого Змея (СИ)

Ее рука в руке Эрика казалась крошечной, кукольной. Артефактор танцевал очень хорошо: в свое время отец не пожалел денег на то, чтоб его дочерей обучил танцам сам Флегьянти — теперь, кружась по площадке в объятиях Эрика, Брюн вспоминала своего учителя: он вел именно так — с уверенным контролем, который не подавлял, а направлял туда, куда нужно.

Брюн казалось, что ее туфельки не касаются земли. Ей вдруг стало хорошо и легко — настолько, что она едва не рассмеялась от счастья. И не было ни страшного проигрыша в карты, ни всего, что ей пришлось пережить в поместье Эверхартов, ни собственного недуга — был только танец, запах летних цветов, и чужие уверенные объятия, в которых было спокойно и надежно.

«Ты сошла с ума, — заявил внутренний голос. — Чары Белого Змея сделали из тебя покорную невольницу, которая и помыслить не смеет о сопротивлении, а ты и рада».

Брюн отмела эту мысль как неуместную и глупую. В конце концов, они договорились, что Эрик предупредит о начале эксперимента, а артефактор всегда держал слово, в этом Брюн уже успела убедиться. А потом музыка закончилась, последние ноты упорхнули к вечернему небу, и Брюн растерянно замерла — неужели сказка так быстро кончилась? Несколько мгновений они с Эриком стояли, не разрывая объятия, а потом артефактор негромко произнес:

— Спасибо.

Они вернулись за столик, и, опустившись в плетеное кресло, Брюн почувствовала себя на удивление свежо, словно только что выступила из прохладной озерной воды. Официант обновил их бокалы, и Эрик, задумчиво глядя в золотые блестки, парившие в вине, поинтересовался:

— За что тост? За танцы?

— Нет, — выдохнула Брюн и подняла свой бокал. — За свободу.

Эрик улыбнулся краем рта. Звякнул хрусталь, когда он поддержал тост.

— За свободу, — повторил он и, отпив глоток, заметил: — Вы прекрасно танцуете, Брюн. Учились у Флегьянти?

Брюн изумленно посмотрела на него. Неужели Эрик и мысли читать умеет?

— Да, — осторожно ответила она, не переставая поражаться такому совпадению. — А как вы догадались?

— Я тоже у него учился, — ответил Эрик. — Отец всеми силами ковал из нас джентльменов, Флегьянти прожил у нас два года. У него ведь своя, особая манера, вот и сейчас, когда мы танцевали, я ее уловил, — Эрик снял очки и вновь полез в карман сюртука за кусочком ткани для протирания стекол.

— Вот так совпадение! — рассмеялась Брюн. — Не думала, что у нас с вами есть что-то общее…

Она вдруг осеклась, словно наяву, увидев картинку: большой зал — тот самый, с батальными полотнами на стенах — неуклюжий юноша, который повторяет одну фигуру за другой, сбивается и едва не падает. Чуть поодаль, в тени, таилась сухонькая фигурка наставника, вооруженного длинной тонкой палочкой: Брюн откуда-то знает, что Флегьянти бьет неуклюжего юношу по ногам за ошибки, за леность, за невнимательность.

Брюн пронзило острой жалостью — настолько сильной, что она едва сдержала вскрик. Человек, сидевший рядом с ней, не был чудовищем: люди, окружавшие его, сделали все, чтоб он поверил в то, что является монстром. А Эрик всем сердцем любил брата, стремился достичь высот в избранном деле и пытался сохранить самого себя — хорошего человека, которому часто было плохо.

Кажется, Брюн все-таки всхлипнула — Эрик дотронулся до ее руки и встревоженно спросил:

— Что с вами, Брюн? Снова приступ?

Брюн уже успела убедиться, что не разбирается в людях — но сейчас она готова была поставить голову против медяка, что артефактор вполне искренне озадачен ее судьбой.

Будь иначе, стал бы он вступать в перепалку с министром?

— Нет, — промолвила Брюн. — Просто… вы не поймите меня превратно. Просто мне стало жаль вас. Ваш путь был очень длинным и очень темным…

Эрик посмотрел на нее так, что Брюн решила не благоразумно замолчать, а продолжать говорить:

— Это не та жалость, которая унижает, Эрик. Я понимаю, что вы вынесли. Вы сирота, ваш брат, которого вы любите… ну, таков, каков есть. Даже ваши артефакты его не исправили. Вы любите науку, но тут я попалась. Тоже неудача. Я уж не говорю про то, что Лютеция вас отвергла совершенно бессовестным образом, — Брюн стушевалась окончательно, поняв, что под влиянием неизвестного порыва нагородила такой ерунды, что ей будет стыдно за это до конца жизни. Всхлипнув, она уткнулась лицом в ладони — Брюн всегда так делала в детстве, если родители ловили ее за очередной проказой. Нет меня, я в домике.

Эрик осторожно отвел ее руки от лица, и Брюн увидела, что, вопреки ее ожиданиям, артефактор не зол, а просто встревожен.

— Снова видение, — сказал он. — Давайте поедем домой, Брюн, вам надо отдохнуть.

— Нет, не видение, — ответила Брюн, глядя ему в глаза и не понимая, почему ей так хочется плакать. — Я просто читала одну из ваших книг и нашла ее письмо.

Щеки горели от стыда. Брюн вдруг поняла, что сумерки стали темно-синими, что зажглись фонари, а гуляющего народу прибыло, и посетители, входящие в ресторан, бросают в ее сторону заинтересованные взгляды. Всем есть дело до того, почему она так разнюнилась.

Потому что дура. Вот и все.