Пленный ирокезец

Только Груня Федорова встречала его ласковой усмешкой и непритворно почтительным поклоном.

Во трезвости Леонтий Струйский становился тих и печален. Припухшие, красновато-карие глаза на смуглом бледном лице беспокойно бегали по земле или вперялись в какую-то точку над головой случайного собеседника. Душа, обиженная невнятным отцовским воспитаньем и скупостью маменьки, смутно жаждала жизни, полной гармонических созвучий и неведомой красоты. Он обучился играть на старинной итальянской мандолине и петь трогательные песенки Дмитриева. В охотничьем спензере с железными крючками, в кожаных панталонах, заляпанных грязью, он прокрадывался после обеда, когда матушка почивала, в первый этаж и, усевшись в полутемной буфетной напротив девичьей, прихлебывая из жбана пиво и щипля струны, напевал сипловатым, но душевным баритоном:

Без друга и без милой
Брожу я по лугам:
Бро-жу с душой у-ны-лой
О-дин по бе-ре-гам…

Он смолкал, вслушивался. Дверь в девичью, скрипнув, приотворялась, оттуда долетал тусклый звон вересовых коклюшек, — словно хворые птицы пели в осеннем лесу. И осторожно, еле слышно пели девушки, продолжая песню, привезенную молодым барином из столицы:

Срываю я цветочек
И в мыслях говорю:
«Кому сплести веночек,
Кому я подарю?»

Отставив мандолину в угол, Леонтий Николаевич на цыпочках переходил коридор и вступал в девичью. Он шел, кивая направо и налево расторопно вскакивающим крестьянкам, с притворным любопытством склонялся над тонким узором-сколком; шутя, путал на столике вышивальщиц клубки с гарусом… Пение прекращалось. Головы, русые и темные, в кокошниках и простоволосые, прилежно склонялись над работой: девушки боялись старой барыни, ежеминутно ожидая ее появленья. Лишь Груня дерзала поднять лицо. Он с трудом переносил взгляд ее голубых глаз, кротких и в то же время смелых. Внезапная робость овладевала им. Он присаживался рядом и пел, прикидываясь удалым и развязным:

Престань же петь, несчастный!
И лиру ты разбей;
Не слышен голос страстный
Душе души твоей!

Девушки одна за другой покидали горницу. Груня оставалась одна. Широкая грубая понева с белыми и синими полосами, затянутая высоко, у самых грудей, не скрывала полноты ее стана. Леонтий Николаич обнимал ее, сладко и пьяно дышал вином, сигарным перегаром. Она начинала бесшумно плакать. Жалость и восторг душили его. Он стискивал ее в объятье, подымал на руки и, путаясь в шпорах, нес к себе, на бывший Парнас.

Она боялась припадков этой нежности — после них он или запивал, или, насажав в тройки песельников и балалаечников, исчезал невесть куда, покамест по приказу матери его не отыскивали и не возвращали с позором старшие братья.

Вскорости Александра Петровна на семейном совете со старшими сыновьями порешила: брюхатую девку Аграфену Федорову выдать в Саранск за тамошнего мещанина Ивана Полежаева, дабы прикрыть позор Леона и заткнуть рты соседям, судачащим, что наследники Николая Еремеевича скоро всех окрестных девок перепортят: Юрий уже прижил ребеночка с дворовой, Жорж тоже замечен в шашнях с горничной, а нынче пришел черед и младшему, Леону…

Мать, маленькая, изжелта-румяная, как печеная репка, деловито оправляла оборки чепчика и говорила спокойно, даже добродушно, но сыновья тревожно елозили в креслах, мрачно переглядываясь друг с другом.

— Левушку… того… отделить бы, — пробурчал Александр, статный красавец в офицерском сюртуке.

— Да, надобно бы, — поддакнул коренастый крепыш Петр, багровый от маменькиных речей и страха.

— Разумеется. Испортится. Совсем моветон стал, — присоединился по-отцовски сухопарый и хищноглазый Юрий. Он мечтал втихомолку усыновить незаконного первенца, недавно прижитого с дворовой. Но для исполнения сего плана надлежало выдворить из Рузаевки буйного и неосмотрительного братца Леона.

Скрепя сердце маменька согласилась выделить Левушке сельцо Покрышкино с проживающими в оном ста двадесятью крепостными душами.

3

Став хозяином и удалясь от строгих маменькиных глаз, Леонтий Николаевич раскрутился уже нешуточно. С верным своим экзекутором Михайлой Вольновым (секутором и малютою звали мужики молчаливого холуя баринова) скакал он по окрестностям, высматривал красивых девок и баб, пугал на большой дороге проезжающих по своей надобности помещиков, а слуг их напаивал силком до изумления.

В трезвые дни он маялся неотступною тоской. Его тянуло к Груне, к маленькому сыну, которого он видел лишь однажды, проезжая по тяжебным делам через Саранск.

Он купил мещанину Полежаеву дом в Саранске; мать дала бывшей своей девке Аграфене хорошее приданое — и деньгами, и шубами, и шалями. Мещанин Иван Полежаев, хоть и пил, отличался незлобивостью и жену свою, по слухам, бивал редко.