Пленный ирокезец

В откинутой руке он держал длинный черешневый чубук, запухшие темные глаза сверкали подозрительно и недовольно.

— Почему бранится этот ребенок? Что случилось?

Михайла безмолвствовал, с тупой ухмылкою глядя себе под ноги. Барин закричал раздраженно:

— Я кого спрашиваю, негодяй?

Михайла не отвечал. Рассеченная перстнем нижняя губа дрожала. Сашка, вскочив с постели, нагнул голову, словно бодаться собираясь, переводя взгляд с отца на его слугу. Рот его искривился.

— Сам… негодяй! — выкрикнул он звенящим голосом и, юркнув мимо ошарашенного Струйского, выбежал на крыльцо.

— Учить… Учить надобно, — пробормотал побледневший барин. — Переселить в дом. Завтра же.

Однажды Струйский взял его в Рузаевку — навестить бабушку и кузена Дмитрия. Бабушка, приземистая пухлая старушка с высокими удивленными бровками и живым внимательным взглядом, протянула ему руку, пахнущую укропом, поцеловала в темя, спросила что-то по-французски. Он не ответил, исподлобья глянул на старушку. Она махнула ручкой и отпустила поиграть с кузеном.

Кузен был тоже незаконный — Сашка знал это из рассказов Михайлы Вольнова, — но недавно его усыновили, к огорчению бабушки. Он сунул двоюродному маленькую пятерню в рваной замшевой перчатке и молвил важно:

— Струйский. Дмитрий Струйский.

Мальчики вяло побегали по аллеям парка и опять вышли к прекрасному бело-розовому дворцу, построенному молодым Николаем Струйским.

— А внизу — подвал, — таинственно сказал Дмитрий. — Пытошная…

— Покажи, — попросил Сашка.

Подвал поразил воображенье Сашки. Страшные хомуты, плети и щипцы таили в себе что-то неизъяснимо притягательное, а нависший каменный свод был точь-в-точь как на гравюре, изображающей поэта Тасса в темнице. Странное возбужденье охватило Сашкину душу.

— Давай… давай играть. В казаки-разбойники. Я — разбойник, ты — казак… Я убегать буду, прятаться. А ты выслеживай. Я поддамся, ты не бойся! А ты меня казнить будешь. Пытать. Я ничего не отвечу. И пощады не попрошу! — Ноздри его раздувались, глубокие глаза округлились, словно у ночной птицы. — Так и помру… Давай!

Дмитрий пожал плечами, но согласился.

Отец велел стелить Сашке в своем кабинете, иногда брал на охоту.

Ему особенно полюбилась охота. Стоя с отцом в засаде, он с удовольствием и боязливым интересом посматривал на преображенного азартом родителя. Тот стрелял удивительно: в то время как вся его пестрая свита, рассыпавшаяся по окрестным кустам, бесперечь пуделяла, расстреливая небо, он бил редко, но наверняка, хладнокровно набивая ягдташ бекасами и рябчиками, отыскиваемыми в болотистых зарослях псарями и вездесущим Михайлой. Лоб и обвислые щеки отца бледнели после каждого выстрела, глаза сверкали усмешкой и удалью, а дрожливые руки словно железом наливались. Завистники утверждали, что в ружье Струйского сам черт себе квартиру устроил.

И в гости, случалось, брал его с собою родитель. В гостях Леонтий Николаевич делался или неподвижно чинным — или, наоборот, расходился: хвастал своими собаками, девками-песельницами, гудошниками и балалаечниками. Пил он тогда без меры, в кураже становился несносен, но соседи терпели: боялись.

— Каков отрок-то растет! — говаривал Струйский, ласково трепля сына за уши, как любимого хорта Валдая. — Скоро в Белокаменную свезу. Учиться.

И Сашка долго не засыпал ночью, мечтая о Москве, об ученье.

Отец запивал все чаще. Сашка совсем от рук отбился: целыми днями бегал с крестьянскими ребятишками, учил их грамоте и зазорным песням, слышанным в лакейской и в охотницком застолье, рассказывал байки об американских ирокезцах, которые славятся удивительным мужеством и, жестоко пытаемые врагами, подстрекают тех насмешками.

Крестьянки терпеть его не могли, заглазно называя волчьим выжлоком, ублюдком. Только старая Гликерья украдкою зазывала в свою избу у околицы, молча гладила по жесткой, темнокудрявой голове и угощала пахучим козьим молоком.

— Пей, дитятко, у тебя грудка слабая. Опять гоношился в лесу, чесминой искололся? Дай-ка рубашечку поштопаю.

У Гликерьиной избы лежал камень, неприступно окруженный высокой крапивой и чертополохом. Сашка любил, продравшись сквозь кусачие заросли, валяться на камне: в жаркую пору он долго сохранял дневное тепло, в его трещинах и ноздреватых ямках ютились проворные красноватые жучки. Никто сюда не заглядывал, и часами можно было лежать на камне, мечтая о Москве, о небе, медленно плывущем над землею, слушать звон кузнечика, застревающий в ухе, словно тоненькая сухая заноза.

Бабка Гликерья выходила из избы, присаживалась на бугорок и жаловалась, невидимая за зеленой стеной крапивы и конопли:

— Ах ты, беда-то какая. Дочка-ат была бы, так по-легше было б. Мужик в солдатах пропал, одна осталася. Совсем понуждалася, баять слова некому.

Попричитав, она начинала вполголоса говорить песню, всегда одну и ту же: