Пленный ирокезец

Протекала реченька быстра,
Речка быстра, камениста.
Что по той да по быстрой реченьке
Плывет легонький да стружочек,
Разбашоненький карбасочек.
На стружке-то сидят да солдаты,
Все солдатики те молодые,
Неженатые да холостые.
Еще все те солдатики плачут,
Новобранные-то рыдают…

Он привставал на локте: старуха доходила до места, которое странно нравилось ему:

Как один солдатичек не плачет,
Все во скрипочку да играет,
Всех солдатиков унимает:
«Вы не плачьте-ка, да солдаты,
Не рыдайте-ка, новобранны!»

Представлялись невиданно широкая, ясная и вольная река и плывущий по ней струг, резной, с круто выгнутой, как гитарный гриф, грудью. И солдаты, голые по пояс, гребут, горестно склонив головы в красивых киверах. И только один не клонит головы, молодой черноусый красавец. Стоит на корме в полный рост и играет на темнокрасной скрипице удалую музыку…

После Петровок пошли холодные дожди, он вымок, простудился и на полторы недели слег в постель. А выздоровев и прибежав к бабке Гликерье, застал ее лежащей под образами, безмолвно плачущей. На его расспросы она только махала иссохшей рукою. А потом подняла вдруг блеклые глаза и сказала:

— Доченька померла. Последняя. Грунюшка… Мамонька твоя.

И спохватилась; застонала, цепко ухватила его руку, зашептала горячо:

— Не рассказывай, дитятко! Внучек, не сказывай! В железа закуют, в Сибирь отправят старую! Глупая я, ах, несмысленная… Доченька-то моя померла, Грунюшка… Ахти боже ты мой…

Он слушал и тоже плакал, не понимая ничего, жалея бабку, жалея себя… И вдруг понял.

Он упросил Гликерью показать могилу матери.

Погост стлался по высокому, долгому холму, заросшему березняком, орешником и рябинами. Свежая могила была с краю, у обрыва. К ней подступали кусты малины. Перезрелые ягоды осыпались на серую каменную плиту. Сашка часто приходил сюда вечерами, садился на плиту и размышлял. Ему казалось, что камень понемногу растет. Он сказал это Гликерье. Та закивала седенькой головой:

— Растет, а как же, дитятко. Камень завсегда растет. Лежит и растет.

Он перестал садиться на камень. Ему чудилось, что камень медленно ширится под его телом, заполняя зеленое пространство, приминая траву, давя жучков и кузнечиков — все живое.

Он проснулся средь ночи. Ворчливо трещали свечи в нечищеном шандале. Отец, небритый, полуседой, в засаленном демикотоновом архалуке, расстегнутом на дебелой груди, сидел в кресле и держал в руке большой дрожащий стакан. На столе стоял четырехугольный штоф дымного стекла, по которому искусно процарапаны были царицыны вензеля: «Е II». Струйский редкими, длительными глотками тянул из стакана и, горестно кивая черному окну, в котором жутко жило трехперстное отражение свеч, бормотал:

— Прости, Грунюшка. Прости за муку. За разврат содомский. Душа мается. Сердце тоской изныло. Скоро. Скоро сойду в геенну огненну. Но не ее страшусь, Грунюшка. Страшусь, что не дозволят мне там вспомнить глаза твои голубые, не-на-гля-адны-и-и..

Он замычал и, стиснув виски кулаками, повалился лицом на стол. Как из-под земли, доносился прерывистый, глухой голос:

— Сашеньку… усыновлю. Имя… дам. В лучший пансион. Дай только из безобразия своего выйду. Образ человеческий обрету…

Он дико вскинулся, оглянулся на дверь. Зарычал тихо:

— А Михайлу… пса смердящего, наушника сатаны! Михайлу — запорю! Убь-ю!

Из безобразия отец так и не вышел. Запой затянулся чудовищно.

На ильин день, за ужином, хватив после ерофы целый ковш дрей-мадеры, он впал в окончательное исступление.

Сосед, благодушный толстяк Тархов, заметил тишком:

— Ильин день, Леонтий Николаич. Первый выезд на волков.

— На волков, — тупо повторил Струйский. — Валдай!

Любимый хорт Валдай, дугообразно выгнутый в спине, тощий, словно его плющили с боков в тисках, вбежал в горницу и ткнулся острою слюнявою мордой в тарелку гостя.

— Ну-ну, — миролюбиво и опасливо пробормотал Тархов. — Пошел.

— Пшел! — рявкнул Струйский. Но избалованный кобель и ухом не повел. Как ни в чем не бывало он продолжал слизывать длинным, розовым, как лепесток, языком остатки паштета.

Струйский, шатаясь, встал. Не глядя, нашарил за спиною турецкий пистолет, висящий на ковре.

— Ай! — взвизгнула жена Тархова.

Гости, с шумом отодвигая стулья, вскочили из-за стола. Струйский вскинул пистолет. Тархов едва успел отпрянуть в сторону — упруго грохнуло, и дымное облако взлетело над скатертью. Хорт, коротко пискнув, грянулся на пол. Длинная, измазанная паштетом и кровью морда насмешливо скалилась.

Камердинер Михайла кинулся оттаскивать пса. Струйский крикнул:

— Прочь, холоп! — и выстрелил вдругорядь.

Пуля, вздев седую прядку на виске лакея, пробила грудь нагой вакханки, писанной голландским мастером.