Плесень

Бесшумно входил в двери (у него удивительная походка, в коридоре абсолютная тишина, и вдруг дверь распахивается, на пороге директор, и остается только вспоминать, что ты говорил за минуту до этого, а за две? И гадать, сколько времени простоял Иванюта у дверей, прежде чем открыть их. И что слышал), останавливался на пороге длинного зала с узкими проходами между клеток с птицами. Клетка на клетке, в несколько рядов, куры сидят тесно, по пять-шесть в одной клеточке, ни перья встряхнуть, ни повернуться, только и могут, что кудахтать, да исправно несутся, словно доказывая, что законы природы сильнее варварства людей и экономических расчетов. Падают по желобкам яйца, мерно урчит кормораздатчик, першит в носу от куриной пыли и болит голова от едкого аммиачного запаха помета. А в глубине зала женщина - Мария Иванов-на или Наталья Петровна - много их, разве всех по именам упомнишь, но Иванюта не выйдет из кабинета, не уточнив у дежурного диспетчера, в какой бригаде какая птичница дежурит, не записав их имя-отчество в блокнотик.

И вот Мария Ивановна (или Наталья Петровна), нагнувшись, метет веником мусор по проходу, или, наклонившись, мешает ракушку. И на сумрачном фоне длинного коридора птичника объемно выступают женские бедра - птичницы, как правило, дородные женщины, одетые в бесформенные ватные штаны. И это лицезрение застигнутых врасплох женских бедер доставляет Иванюте наслаждение. Но вот женщина оборачивается, и Иванюта упивается ее минутным замешательством, досадой, смущением и, словно бы ничего не замечая, идет навстречу и ласково гладит натруженную грязную руку своей маленькой пухленькой ручкой, и улыбается, и тихо спрашивает: "Ну, как дела?" И, мысленно отругав директора, вспоминая, что позволила она себе в последние минуты полного, как она считала, одиночества и гадая, застал ли ее за этим директор или появился он позже, птичница всю свою досаду переносит на те мелкие неудобства и крупные недостатки, что отравляют и так нелегкую работу и жалуется директору, что не работают вентиляция и пометоудаление и мучают головные боли, что ветер бьет в щели по ногам и заедают мухи, что ведра с ракушкой тяжелы и по ночам ой как ломит поясницу, да разве нельзя что-нибудь придумать, ведь так много инженеров на фабрике, и вот по телевизору показывают, что на птичниках в... а зарплата в прошлом месяце была низкая, а коробки под яйца опять рваные, и тащить их ну до того неудобно, вываливаются они из рук... И все звонче ее голос, все громче, а Иванюта опять ее по руке гладит и шепчет так, словно говорит какую-то фривольность: "Ну, что ты на меня кричишь, ведь я-то с тобой ласково, улыбаюсь, улыбнись и ты мне. Ну, смотри, как сразу похорошела", и женщина смутится, и улыбнется, и махнет рукой: "Да, ладно, что там, работаем".

Вся фабрика знает, что по субботам ни бригадиров, ни специалистов на фабрике нет, они отдыхают, и дела им нет, что тут творится, один директор душой за дело болеет, один директор не может себе позволить отдохнуть, одного директора лишь и признают рабочие, с одним директором все вопросы решают, и лампочку электрику не позволят поменять в цеху, если директор не скажет, что именно такой мощности она здесь нужна.

Умеет Иванюта разговаривать с рабочими, потому и уверен, что на любом собрании "переизберется". "Золотые у нас люди", - вздохнет вроде бы про себя, доставая свой блокнотик. И тут же лицо его суровеет, и голос становится жестким, и скулы сжимаются и даже вроде как бы белеют. "Ну, хорошо, - и уже не ласка, угроза в его голосе. - Разберемся". И хотя каждую субботу проблемы одни и те же, женщина каждую субботу верит, что директор наконец-то узнал от нее всю правду про беды и непорядки на фабрике и разберется, и наведет порядок, и спросит, как положено, и со своих замов, и с главного инженера, и с планового отдела, и с бригадира, и в понедельник на планерке... и все наладится.

И сейчас на планерке, одного за другим поднимая бригадиров и специалистов, Иванюта, полистывая свой блокнотик, говорит про то, на что ему жаловались на этой неделе, и на той, и на... и в прошлом квартале. И все они, и те, кто пытается что-то доказывать и объяснять, и те, кто предпочитают отмалчиваться, ждут, да когда же, наконец, конец этой говорильне, ведь опилки на птичники, наверное, привезли, и никто не начнет их без них растаскивать, и столько всякой мелочевки, а убито три часа, и день уже клонится к концу, а они который уже понедельник - опять остаются без обеда. Ему что. Он сядет на "Волгу" - и домой. Или в ресторан. А столовая уже закрылась. И что ему говорить, ну, какой смысл что-то здесь говорить и доказывать, если ему уже с утра в оба уха нажужжали и Шмольц и Фридман, и он для себя уже все выводы сделал и слушать никого не хочет.