Плеск звездных морей

– Память стала плохая, – сказал Дед. – Вот – вылетело из головы, что у него режим.

Не очень-то приятно было слушать все это, но в то же время у меня возникло ощущение… ну, как бы передать… Знаете, на мостиках аварийных переходов на корабле есть тоненькие такие перильца. Без перилец пройти над шахтой главных двигателей страшновато, а когда они есть – идёшь, не держась за них…

Яичница. С колбасой, черт побери. Я увидел, каким плотоядным взглядом разглядывал редкостное блюдо Леон. Ну уж нет! Я решительно придвинул сковородку к Косте:

– Ешь.

Костя, поколебавшись немного, подцепил вилкой кусок и положил в рот.

– Ешь, Костенька, ешь, – сказал Робин. – Такую яичницу при дворе князя Владимира Высокое Крыльцо подавали только богатырям. Верно, Дед? Когда они выезжали на подвиги.

– Не было такого князя, – ворчливо отозвался Дед. – Был Всеволод Большое Гнездо.

– Ах, ну да! Это тот, у которого ты служил главным специалистом по сигнализации кострами, да?

– Прекрати, Михаил! – сказал Дед. Он всегда называл Робина родительским именем.

Костя тем временем торопливо набивал рот яичницей. Он ел, обжигаясь, стыдясь того, что не в силах совладать с собой, пряча от нас глаза. Зрелище было хоть куда. Я положил себе на тарелку растительного мяса, овощей, залил грибным соусом и, хорошенько перемешав все это, принялся за еду. Давно не ел я с таким удовольствием. Мне хотелось, чтобы этот вечер тянулся как можно дольше. Я знал, что предстоит трезвая одинокая ночь, когда никуда не денешься от собственных мыслей, и мне хотелось отдалить её.

Леон смотрел на нас с этакой понимающей улыбкой. Но вот улыбка сползла с лица, он откинулся на спинку стула и произнёс нараспев:

Древняя участь человечества –
Добыча пищи.
И проклятие было в ней, и радость.
Аскеты древности, презиравшие радость,
Вы не могли отказаться от пищи,
Вы ели сухие корки, проклиная свою плоть
И проклиная радость, которую вам приносила
Даже сухая корка…

Дед пересел в кресло перед визором. Он не любил интерлинга.

– Почитай ещё, – попросила Ксения.

Но Леон не захотел.

Я знал эти стихи, там дальше шло об андроидах: вот, мол, казалось бы, совершенные создания, им не нужно было думать о хлебе насущном, но знали ли они, что такое человеческая радость… ну, и так далее.

– Давно не видно, Леон, твоих новых стихов в журналах, – сказала Ксения. – Ты что же, бросил поэзию?

– Поэзия не теннисный мячик, её бросить нельзя, – ответил Леон. – Просто не пишется.

Робин сказал:

– Державин был министром, Лермонтов – офицером, ну, а Травинский не хочет от них отставать. Он член какой-то комиссии, забыл её название.

– Я и сам с трудом выговариваю, – засмеялся Леон. – Комиссия по взаимным… нет, по планированию взаимных потребностей Земли и Венеры. Проще говоря – комиссия Стэффорда в новом виде.

– А что ты в ней, собственно, делаешь? – спросил я.

– Что я в ней делаю? Не так-то просто ответить, Улисс… Видишь ли, по возвращении с Венеры я высказал кое-какие мысли о своеобразии венерианской поэзии, об особенностях тамошнего интерлинга… Ну вот. Словом, я и сам не заметил, как угодил в эту комиссию – в отдел по культурным связям. Но все оказалось гораздо сложнее. На Венере звуковая речь приобретает, я бы сказал, все более подсобный характер.

– Они что же, становятся глухонемыми? – спросил Робин.

– Нет, не то. Они явно предпочитают ментообмен, но это, по-моему, вовсе не означает, что… – Леон замялся. – В общем, не знаю. Все это пока загадка.

– Было бы лучше всего, – сказал я, – если бы венерианцев оставили в покое.

– Как это понимать? – спросил Леон.

– В самом буквальном смысле. Иные условия диктуют иной путь развития, и не надо устраивать из-за этого переполох на всю Систему. Не надо добиваться, чтобы они непременно оставались во всем похожими на нас.

– Да никто этого не добивается.

– В самом деле? Разве Баумгартен и его коллеги не испытывали терпение примаров всякими обследованиями? Нет уж, лучше помолчи, Леон. Переселенцы сами знают, на что идут. Когда-то жители старой доброй и какой ещё – зелёной, что ли, – Англии обливались слезами, прощаясь с родиной, которая не могла их прокормить, и уплывали за океан. Америка была для них дальше, чем для нас Венера. Огромная, пустынная, полная опасностей Америка. А через некоторое время – кто бы заставил их вернуться? А русские переселенцы в Сибирь – в снежную, каторжную, заросшую дикими лесами, которая оказалась такой хлебной и золотой? Она стала для них родиной, и они с ужасом вспоминали нищую, соломенную, крепостную Россию, которую покидали со слезами, унося по щепотке родной земли в мешочке на груди. Примерно то же самое сейчас и с Венерой.