Плеск звездных морей

– Да я не спорю, – миролюбиво сказал Леон. – Я и сам так думаю. Но ты немножко отстал, Улисс. Комиссия теперь ставит себе целью изучение взаимных потребностей и планирование экономических и культурных связей с Венерой. А Баумгартен из комиссии вышел.

– Да, вышел! – с дрожью в голосе воскликнул Робин, воздев кверху руки и потрясая ими. – Но я вернусь, да, да, вернусь, чтобы во имя любви к человечеству наставить вас на путь истинный! Одумайтесь, члены Совета!

Мы засмеялись, а Дед поморщился и сказал:

– Перестань, Михаил.

Ксения налила нам кофе.

– Странная всё-таки у тебя логика, Улисс, – медленно проговорила она. – Какое тут может быть сходство? Переселенцы в Сибирь или Америку шли обживать новый край, им, конечно, было и трудно и страшно, но это была Земля. Та же привычная атмосфера, те же леса и горы…

– Ясно, ясно, – перебил я с досадой. – Любой младенец знает, что Венера отличается от Земли. Я говорил о сходстве в том смысле, что переселенцам в Америку и венерианским колонистам в равной степени пришлось преодолевать инерцию привычки. И тем и другим было… ну, скажем, не по себе. Но и те и другие обосновались на новом месте, как дома, и не помышляли о возвращении.

– Знаете, что задумал Улисс? – сказал Робин. – Он хочет научить венерианцев обходиться без скафандров.

– Слышал я на Венере, будто кто-то пробовал, как ты говоришь, обойтись без скафандра, но я в это не верю, – заметил Леон.

– А Улисс знает, как это сделать. – И Робин рассказал, посмеиваясь, как я чуть было не проделал на околовенерианской орбите эксперимент с вдыханием газовой смеси, имитирующей атмосферу Венеры.

– Ну, и ничего смешного! – сердито сказала Ксения. – Хорошо хоть, что хватило ума удержаться от очередного дурацкого поступка. Улисс вечно что-нибудь придумает. Он просто не может жить, как все.

Мне не хотелось отвечать Ксении резкостью на резкость. Я только сказал, что без «дурацких поступков» никогда не преодолеешь инерцию привычки, а преодолевать надо, потому что так или иначе человечеству придётся расселиться в космосе. Приспособленность к единственной устойчивой среде – оковы, которые неизбежно должны быть сломаны эволюцией.

– Бедный homo sapiens! – вздохнул Робин. – В кого только хотят его превратить!

– В homo universalis – вот в кого, – сказал я. – Не в селестеновского кентавра, не в козявку, как предлагает Нгау, а в универсального человека, который одинаково хорошо чувствует себя на Земле и, скажем, на Венере.

– Повышение приспособляемости к новым условиям – рост энтропии.

– А, энтропия! – Я рассердился. – Стоит только высказать крамольную идею, как сразу начинают пугать энтропией! Вот если бы жизнедеятельность человека достигла физиологического предела, тогда я бы и спорить не стал. Но ведь этого нет! Скажи-ка, знаток энтропии, для чего вложила в нас природа резерв жизнедеятельности, который мы пока не научились использовать? Для того, чтобы с умным видом скрести в затылке?

Я встал и направился к двери на веранду. Лучше поглядеть на ночную Волгу, чем изощряться в бессмысленном споре. Костя тоже поднялся и пошёл за мной.

Но тут Дед подал голос. Ну конечно, сейчас все грековское семейство обрушит на меня праведный гнев…

– Присядьте, молодые люди, – сказал Дед, топорща усы. – Я вспомнил одну давнюю историю, ещё в юности я слышал её от одного психолога. Было это во время второй мировой войны. Один французский офицер попал к фашистам в плен, в концлагерь, как тогда говорили. И однажды зимним вечером вывели его с группой других пленных и бросили раздетыми догола на снег.

– Ужас какой! – вырвалось у Ксении.

Дед глянул на неё:

– Я же сказал – фашисты. Фашисты оставили их на всю ночь на морозе. Долго ли протянет истощённый человек? К утру все были мертвы, кроме этого француза. Он выжил, потому что оказал смерти психологическое сопротивление. Он представил себе, что лежит на горячем песке под солнцем Сахары. И такова была сила самоубеждения, что организм принял команду мозга и не поддался морозу.

– Как же должен был этот человек любить жизнь! – тихо сказала Ксения.

И ненавидеть фашизм, подумал я. Любовь и ненависть… Скрытые возможности организма – ведь, в сущности, Дед подтвердил мои мысли… А мог бы я так – морозной ночью на снегу?.. Не знаю… Ненавидеть мне, во всяком случае, некого и нечего…

Рокот инфора, донёсшийся из передней, прервал мои мысли. Рокот инфора, и сразу вслед за ним – чёткий, богатый модуляциями женский голос:

– Вызывает «Элефантина». Вызывает «Элефантина».

Робин сорвался с места:

– Наконец-то! Ребята, не уходите! – С этими словами он скрылся за дверью.

– Что ему понадобилось на «Элефантине»? – удивилась Ксения.

Спустя несколько минут Робин вернулся в гостиную.

– Ну как? – спросил Леон.

– Все в порядке. – Робин подошёл к Косте и хлопнул его по плечу. – Извини, что ничего тебе не сказал, Костя, но вначале надо было узнать. У Антонио в службе полётов есть свободное место диспетчера. Пойдёшь к нему на «Элефантину»?

– На «Элефантину»? – озадаченно переспросил Костя.

– Там неплохо. Будешь ругаться с пилотами и свято блюсти график. Скучать не придётся.