Плеть темной богини

Вецкого Тонечка ввергла в молчаливый ступор, и можно было бы распрощаться, полагаю, он ушел бы без споров, но мне вдруг стало любопытно, что за идея пришла к этим двоим – Вецкому и Софье. Они ведь друг друга недолюбливают…

– У меня, знаете ли, поясницу жмет, вот тут, – Тонечка похлопала по плотному боку и засмеялась игривым дребезжащим смехом. – И спину тянет… и по утрам такая слабость, вот глаза, бывает, открою, лежу в постели и думаю: поднимусь сегодня или приберет господь несчастную дочь свою.

– Вам есть меньше надо, – недружелюбно отозвался Вецкий. – Тогда и слабость пройдет.

Пожалуй, он хотел добавить еще что-то, но замолчал, не желая вступать в спор бесполезный.

– Так разве я много? – Тонечка всплеснула руками. – Аки птичка! Поутру росинку маковую! Чаю пустого, а то и кипятку вовсе… и целый день молитвою одной…

Сегодня на массивной груди ее возлежал крупный крест на железной цепи. И волосы – рыжий парик, припорошенный белой мукой для пущей красоты, – прятались под черным платком.

– А вы тоже врачом будете? Как Егорушка? Он от бога доктор… А вы проходите, проходите, я сейчас, скоренько с самоваром. Аленка, шалава, сгинула куда-то, все самой да самой приходится…

Вецкий не знал, что никакой Аленки не существовало, что выдумала ее Тонечка сугубо для солидности, ибо в ее представлении серьезной даме без прислуги обходиться никак невозможно, а позволить себе нанять кого-то Тонечка не могла.

– Господи, как вы живете вот с этим… с этой… – Вецкого передернуло. – Она же…

– Невероятна, – я снял шляпу и пальто, кинув его по старой привычке на софу, но потом, подумав, убрал в шкаф, там же нашлось место и для вещей Вецкого. Шкаф-то в отличие от комнаты был пуст.

– Егор Ильич, неужели вам здесь нравится? – Иннокентий Николаевич прошелся по комнате. – Вот здесь? Вот с этой женщиной? Неужели не возникает желания сбежать?

Я снова видел свою комнату, удивлялся несуразности ее, узкой и длинной, словно и не комната это – кусок коридора, стеной отгороженный да окном снабженный. Снова раздражался низким потолкам и кривоватому, скрипучему полу, обилию вещей, чужих, незнакомых и ненужных. Секретер у окна, книжные полки и широкая кровать – это да, это я бы оставил. А вот низенький столик, кокетливые креслица со старой, поистертой обивкой, бронзовых обезьян с бронзовыми же подсвечниками, пыльный веер, картинки, из журналов вырезанные, цветастый палас – это бы выкинул к чертовой матери.

Но Тонечка обидится, Тонечка создает уют в ее собственном понимании.