Плевенские редуты

Но все это — и музыка под сурдинку, и обещания лотереи, и розы — не могло заглушить тревог войны, идущей рядом, и город, хотел он того или нет, был в ее власти. Толпились люди у госпиталей, расположившихся в училищах, мечетях, сараях, гостиницах, частных домах. Только и говорили о двух кровавых неудачах русских под Плевной, где засел Осман-паша, о том, что передовой отряд генерала Гурко вынужден был возвратиться из-за Балкан, оставив небольшие силы на Шипке.

В городе было много беженцев из Долины роз, ушедших оттуда вместе с войсками Гурко еще до кровавого побоища, когда башибузуки вырезали более пятидесяти тысяч болгар. Вид у «бегунцов», как их окрестили, изможденный, одежда жалкая, оборванная. Женщины с детьми на руках либо сидели на скарбе и печально, отрешенно глядели перед собой, либо стояли в очереди к солдатской кухне за похлебкой.

Русские военные проходили мимо них, виновато опуская глаза. Лишь многочисленные интенданты сновали с озабоченными лицами, никого не замечая. «На каждый казенный ремешок по пять интендантов», — с неприязнью подумал Верещагин.

На центральной улице появился в своей повозке корреспондент английской газеты. У него на трехцветной нарукавной повязке вышиты серебром двуглавый орел, корреспондентский номер и поставлена фиолетовая печать.

— Скоропадент, — объяснил какой-то солдат другому, — строчила.

Англичанин в белой полотняной каске, узких желто-серых бриджах, ботфортах со шпорами. Из-под пиджака виднеется синее синьки расписной галстук, к уголку мясистых губ прилипла красновато-коричневая трубка. В сопровождении прислуги, повара, верховых лошадей, прицепной кладовой со съестными припасами этот рыцарь пера выглядел героем оперетты.

— Далеко ли держите путь, сэр? — вежливо опросил у него Василий Васильевич по-английски.

— О-о-о, Плавна!.. Фредерик Бойль, газета «Standart», — англичанин важно протянул руку Верещагину, не вынимая изо рта трубку.

— Черт возьми, — пробормотал Верещагин, отходя от Бойля, — а я не тороплюсь. Завтра же надо выезжать!

Чернявская посмотрела умоляюще. Взгляд ее говорил: «Но вы еще не поправились! Что изменят несколько дней?».

— Нет-нет, завтра же отправлюсь, — резко сказал Верещагин.

«Я должен все увидеть вблизи, — думал он, — все пережить, а не отсиживаться в тылу».

Для обеда они выбрали маленький ресторанчик господина Жуяра, в саду, под открытым небом. За соседним столиком сидел, по всей видимости, штабной офицер, во франтоватом кителе, белой фуражке, лакированных сапогах. С руки он небрежно стянул белую перчатку. Хорошо бы сделать набросок с этого вахтпарадчика.

Чуть подальше пировали трое румынских офицеров, хлопали пробки от шампанского. Один из офицеров, словно бы в корсете, посылал Чернявской призывные страстные взгляды. Она сердито пересела спиной к нему.

Верещагин спросил Чернявскую, можно ли заказать каворна-кебаб?

— А что это такое?

— «Блюдо в огне» — турецкое лакомство, только не знаю, как с ним справится мсье Жуяр. Я лично когда-то недурно приготовлял…

— Ну, в огне так в огне, — покорно согласилась Александра Аполлоновна, снимая шляпу и кладя ее на стул рядом. Пепельные косы ее были собраны на затылке.

— Я ведь, Александра Аполлоновна, любитель-кулинар и, бог даст, когда-нибудь приготовлю вам рагу из черепахи. Пальчики оближите! Или королевскую селедку с горчицей. А то — гречневую кашу с белыми грибами.

Она печально усмехнулась: «Блажен, кто верует». Завиток волос на виске колыхнулся, словно от дуновения ветра.

Верещагин опять подумал: «Какие у нее красивые волосы. Глаз чувствует их шелковистость. Надо позже нарисовать».

В дом Цолова они возвратились под вечер и сразу разошлись по своим комнатам.

Полистав переводной роман, Василий Васильевич отложил его в сторону. Не читалось и не спалось. Если он что-то понимает в женщинах, то Саша (он разрешил себе так назвать ее про себя) относится к нему лучше, чем просто к раненому. Но ответного чувства у него она не рождала. И вводить в заблуждение такую прекрасную женщину было бы, по меньшей мере, непорядочно.

…Долго не могла заснуть и Чернявская.

«Не странно ли, что я так привязалась к этому человеку?» — опрашивала себя Александра Аполлоновна. Все нравилось ей в Василии Васильевиче: его одержимость художника, стремление поскорее снова разделить с другими опасности и тяготы войны, его внимательность, рыцарство, неумело прикрываемое внешней грубоватостью. Его мужество, гордая осанка, одухотворенное лицо цвета белой свечи с желтизной. Было в нем что-то орлиное, может быть в проницательности зорких глаз?

Ей хотелось бы погладить его длинную бороду. Взбредет же такое на ум! А как он бывает мил в шутках… Александра Аполлоновна заметила, что, слушая, Верещагин любит на листе бумаги рисовать верблюдов.

— Почему именно верблюды? — спросила она как-то. Василий Васильевич смешливо прищурил глаза:

— Моя бабушка из рода воинственных татарских князей на Кавказе в приданое получила верблюдов.