Плясать до смерти

А вон они! Детки в клетке. Точней, за стеклом. Новый корпус столовой за стеклянной стеной просто кишел детьми; взрослые изредка лишь маячили между ними.

– Завтрак! – пояснил я.

– А мы можем туда? – замирая, спросила Настя.

– А то!

И мы вошли, потопав перед дверью ногами, оставив снег, – особенно старательно это сделала Настя.

И вошли в гвалт. Дети сидят по трое, по четверо, кто ковыряет кашу, кто размахивает стаканом, на еду никто из них почти и не смотрит, их мысли уже летят куда-то на волю.

– А у вас есть тут друзья? – боязливо прижимаясь к нам, спросила Настя.

– Тут в основном, Настенька, твои друзья, будущие! – уточнила Нонна.

– Но есть, впрочем, и бывшие. – Язык мой “вывихнулся” в последний момент, сначала хотел сказать “настоящие”, но выговорилось почему-то “бывшие”. И так оказалось вернее.

Алла и Тим вроде не замечали нас, шли, увлеченные руганью.

– Я сказала – нет!

– Ну мама!

Несмотря на остроту спора, Алле приятно, наверно, было слышать “мама”; мальчик привык. Вот кто вырос! Буйный вьющийся чуб. Такой же, похоже, характер.

Наткнулись на нас: я встал у них на пути.

– Я сказала – нет! – рявкнула Алла Тиму и тут увидела нас. – Каким ветром?

– Тем же, что и вы! – спокойно ответил. А кому тут, действительно, быть, как не мне? И не Насте?

Алла – всего лишь жена писателя, точнее, переводчика, вернее, физика, балующегося переводами. Вот Кузина мать – та гигант! А эти – седьмая вода на киселе. Но держались спесиво. А что им остается еще? Да, Алла – королева антиквариата, однако какое это имеет отношение к Дому творчества?

Настька прямо извертелась вся, чтоб Тим обратил на нее внимание, но тот, чем-то обиженный, смотрел в сторону. Сложный мальчик. Подвинул к нему Настю: пусть дети пока притрутся после долгой разлуки.

– Ну мама! На полчаса! – стонал кудрявый белокурый Тим, упорно не замечающий нас.

– Нет! – отрубила Алла и лишь после этого повернулась ко мне. – Друг твой у мамы, Марго в больнице.

Знаменитая Кузина мать, подарившая нам всю латиноамериканскую прозу.

– Что с ней?

– Инсульт. Похоже, последний.

Мне почудилось, что она хотела сказать: “Надеюсь, последний!”

Я склонил голову. Тим весь извелся в нетерпении и явно ненавидел нас, встрявших в его спор с матерью: так бы он давно уже вырвал свободу! Настя, поняв, что он не видит ее в упор, раскраснелась как свекла. Надо это как-то разруливать.

Нонна так вообще не ощущала тревоги – радостно кинулась в сторону и обнималась с подружкой Лидкой, женой опального поэта Моева.

– Ладно. Но только на полчаса! – процедила Алла. И Тим унесся.

Мы вошли в корпус.

– Вот вам ключ, идите! Я сейчас.

И Нонна ушла с Настей, и Лидка с ними. И мы остались с Аллой лицом к лицу в бурной толпе ребят, прущих из столовой.

– Вот уж не знала, что ты такой друг детей, – процедила Алла. Дети орали, пихали нас. Да, раньше их другом действительно не был. Но стал.

Настя вышла из номера одна и неловко стояла в проходе, у стены.

– Раз уж мы такие их друзья, сделаем так, чтобы твой красавчик для начала хотя бы признал Настю… и чтоб они умчались подальше.

– Ясно. Тим! Сюда.

Тим, оторвавшись от своей “кодлы”, подошел.

– Ты что, не узнаешь Настю? Так вот, будь любезен, пригласи ее к вам!

Тим глянул на Настю, отрывисто кивнул. Понял это как наказание.

– Айда! – Он мотнул чубом, и они всей толпой промчались сперва в один конец коридора, потом зачем-то в другой. Настька, пыхтя, еле успевала за ними. Тим распахнул дверь – кружась, ворвалась метель, – и они умчались. Настя на прощание кинула взгляд, взгляд был счастливый.

– А где Настя? – Тут, наконец, появилась Нонна, “встревоженная мать”.

– Где надо. Гуляет! – довольно резко ответил я. Нонна, впрочем, не огорчилась.

– Ой, а можно я к Лидке зайду? – воскликнула Нонна.

– Давай!

Еще одно дитя умчалось.

– А мы как будем хулиганить? – усмехнулась Алла.

…Гуляй, пурга! Целовала жадно. Порой исступленно.

Потом я с облегчением пришел в наш девятнадцатый номер. Нонна, как и обычно, “перегуляла” меня… теперь и Настя не отстает. Сидел один. Воспоминания о прежней жизни, прожитой здесь, нахлынули на меня. Комната длинная и узкая, как душный школьный пенал, канцелярская хромоногая мебель, но душа моя здесь, тут я начал писать.

Включил яркую лампу, осмотрел письменный стол. Точно! Выжженное на полировке клеймо. Однажды грел воду в стакане кипятильником, не сводя при этом глаз с рукописи (чайку хоть хлебнуть, не отрываясь!), и вдруг распахнулась дверь, ворвались веселые друзья, с мороза, с бутылкой, и немедленно понадобился стакан. Я выкинул из него кипятильник, подставил под живительную струю. И веселье наше прервалось лишь тогда, когда запахло паленым – кипятильник выжег тавро! Вот оно. Где они ныне, драгоценные мои друзья? Дети нас растащили!

Ладно! Стал раскладывать свои листки, бережно разглаживал. “Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась”. Но почему “беспричинно”? Настя меня сюда привезла. “Новый этап творчества”. Более суровый. “Жизнь удалась-2”. Писал.

Грохнула дверь. Ввалилась Нонна – и села на пол. Губы мокрые. Глаза плывут.

– Та-ак. Это ты с Лидкой?