Плясать до смерти (Роман, повесть)

Дыхание не утихло еще, когда мы, подпрыгнув на лежавших пластом воротах, въехали на участок. Следуя моим немым жестам, подрулили к крыльцу. Первым выскочил я, затем спустился из кабины доктор. Не вьетнамец, точно. Худой, даже изможденный, слегка прихрамывающий. И почему-то в непроницаемых черных очках. Может быть, марсианин? Первым делом, не снимая очков, долго смотрел на дом. Потом вдруг резко повернулся ко мне.

— Что вы там диспетчеру чушь несли? Какая «будка Ахматовой»?

Еще не справясь с дыханием, я молча указал рукой.

— Что вы мне чушь городите? Ахматова до революции жила! А это — типичная новая стройка! Вон — гвозди еще валяются везде!

— Был... ремонт! — наконец я смог что-то выговорить. — А вон... табличка.

Прихрамывая, он взошел на крыльцо. Долго читал табличку, состоявшую всего из восьми слов. Не войдет, пока всю злобу не истратит. Наконец повернулся.

— Показывайте!

Мы вошли на веранду. Руки отца бегали по одеялу еще быстрей. Голова была закинута, рот раскрыт. Его мощный приплюснутый нос жалобно хлюпал.

— Ну, и что вы от нас хотите?

— Вот... отец.

— И что же?

— А вы не видите?

— Вижу старого человека. Даже очень старого.

— И что?

— А вы знаете, что больницу для престарелых в Зеленогорске закрыли в прошлом году? Вы же, кстати, и закрыли!

Какие это «мы»? Оказывается, это не «скорая», а передвижная политическая трибуна на колесах! Не повезло.

— Если вы достаточно денег имеете, чтобы ремонтировать дачи — вызывайте «скорую» для богатых. Могу вам телефончик их дать. А мы бесплатно работаем. И катать человека просто так... чтобы потом обратно вернуть, возможности не имеем! У нас сколько бензину, Потапыч?

Водитель Потапыч, присевший передохнуть, не ответил. Видно, к вопросу этому слишком привык.

— ...Правда, приезжают они, — язвительно продолжал этот врач-обличитель, — всё равно на час позже, чем мы... когда мы час уже больного откачиваем. Маринка! Кардиограмму!

Толстая да и не очень молодая Маринка раскрыла чемоданчик-кардиограф. Стала прицеплять к отцу датчики.

— Куда? Этот на ногу!

Щелчок. И поползла лента с загадочной линией, пиками и провалами.

— ...Ну что?

— Ничего.

— Нормально?

— Абсолютно ничего нормального.

— Вы что? Издеваться сюда приехали? Перед вами человек!.. Всю Россию кормил!

— Чем это?

— Кашей. И хлебом.

— Агроном?

— Селекционер. Сорта выводил. Проса. Ржи. Кок-сагыза даже, одно время.

— Как зовут?

— Георгий Иваныч.

— Иваныч! — он тронул отца за плечо. — Мой отец тоже рожь сеял! Невель, такой город, слыхал? До тридцати центнеров на гектар у него выходило. Нормально?

Отец не двигался и не отвечал — даже на такой существенный для него вопрос.

— Ну что, Иваныч? Путешествовать поедем?

Слипшиеся губы отца разлепились. Может, это вылетело «да»?

— Крепкие мужики тут есть? — доктор энергично повернулся. — А то мне напрягаться нельзя. Недавно я тут уже напрягся! — он сдвинул на секунду очки и как-то весело продемонстрировал правый глаз с красными лопнувшими сосудами. — Вот так!

Я сбегал в соседние дома и привел крепких мужиков — Петю Кожевникова и Колю Крыщука. Врач с водителем тем временем подогнали железную каталку к крыльцу, а возле кровати на полу расстелили толстую оранжевую клеенку с деревянными ручками по углам.

— Взяли — двое под руки, двое за ноги. Переложили вниз!

Мы с водителем брали отца за подмышки. Тут меня вдруг прошибла слеза — я вспомнил, как недавно совсем мы боролись с ним тут, когда он пер неизвестно куда. Какой крепкий, упрямый был мужик — не перебороть. И вдруг словно выветрился весь — совсем невесомый и слабый! Но ярость, слава богу, еще осталась прежняя — он вдруг вывернулся из наших рук и сел, всклокоченный, в сбившейся одежде, прерывисто дыша. Стал что-то нашаривать возле кровати, яростно отпихивая расстеленную клеенку ногами в приспущенных носках.

— Иваныч! Не шали! — рявкнул доктор.

Отец, продолжая шарить возле кровати, глянул на него, потом на меня абсолютно безумными, белыми глазами. В его руках, ставших уже в два раза тоньше, чем были, вдруг оказалась ярко-желтая пластмассовая, с мультипликационным зайчиком на ярлыке банка какао.

— На! На! Тебе! Тебе! — страстно залопотал он, тыча ее мне в руки.

— Бери, раз батя дает! — скомандовал доктор.

Я взял, некоторое время в растерянности подержал банку в руке, потом поставил на его стол, заваленный папками и листами. Может, это последнее, что он видит в жизни... и это не самое худшее, что можно увидеть напоследок.

И он закрыл глаза. Мы переложили его на клеенку на полу, взялись за ручки. Медленно ступая, спустились с крыльца. И водрузили его на каталку, скрипнувшую пружинами. Все как-то расступились, и я покатил отца один. Левая рука его свесилась с каталки и прошлась по колючим свисающим колосьям. Сжалась — и разжалась. Вместе с водителем мы вдвинули отца в «скорую». Выехали за ограду. Я сидел на стульчике рядом с отцом, держал его за руку и смотрел через незакрашенный верх стекла на синее небо, сосны, наклонные столбы солнечного света, словно пытаясь передать эту картину ему. Выехали на шоссе. Свернули налево.

— Разве не в Зеленогорск едем? — вырвалось у меня.