Пляска Чингиз-Хаима

Он заметил книжки, валяющиеся на развалинах, и бросился к ним:

— Взгляните, дорогой друг, взгляните… Книги! Это она! Она была здесь… «Великие кладбища в лунном сиянии»… Монтень… Паскаль… «Нет орхидей для мисс Бландиш»… «Воображаемый музей»… Шекспир… «Условия человеческого существования»… «Королева яблок»… Это она, уверяю вас! «Импотентный мужчина»… «Фригидная женщина»… Скорей! Лили где-то неподалеку!

Они устремились к горизонту и исчезли среди подлеска. А я слушаю пение птиц. Любуюсь бабочками. Цветы кажутся куда красивей — как всегда, когда рядом никого нет. Природа обрела надежду, подняла голову, стала дышать. Ну и надеяться тоже. Природа, не знаю, известно ли вам это, живет надеждой. В лоне своем она таит великую надежду. Да, да, она ведь тоже немножко мечтательница и не утрачивает мужества. Она рассчитывает в один прекрасный день добиться. Точней сказать, вернуться. Вернуться в рай, в утраченный Эдем своих первых дней. И в этом смысле очень рассчитывает на человека. Я хочу сказать, на его исчезновение.

29. Шварце шиксе

Я вздрогнул. Бабочки исчезли, цветы увяли, птички, прервав песню, упали наземь: возвратился Флориан. Он вел за руку Лили. Ее одежда и прическа пребывали в некотором беспорядке: полиция старалась вовсю. Но я сразу же увидел, что и на этот раз полиция не добилась успеха, в точности как армия, церковь, наука и философия. На ее лице с безупречными чертами мраморной статуи, которое не удалось бы запятнать никакой грязью, да, на этом лице мадонны с фресок и принцессы из легенды были слезы, и пожалуй, слезы — это единственное утешение, которое могли ей дать мужчины.

Флориан сжимает в зубах окурок голландской сигары, кстати погасшей. Не знаю, почему я решил, что сигара голландская. Быть может, потому, что у Флориана на лице выражение как после удачно улаженного дела, какое обычно ассоциируется с порядком и буржуазией.

— Что ж, можно сказать, что наша полиция и впрямь оперативна!

Он остановился, вытащил изо рта сигару и пристально взглянул на Лили. От этой его фетровой шляпы, сбитой на затылок, невероятного бутылочно-зеленого костюма в клетку, жилета, часовой цепочки чуть ли не поперек всего живота и лаковых туфель с кнопками по бокам так и шибает вульгарностью и дурным вкусом, что весьма удивительно, особенно если припомнить, что это он подарил нам Эсхила, Шекспира и Гойю и всегда был главным поставщиком наших музеев.

Флориан вытащил из кармана платок:

— Осторожно, милая, у тебя что-то на веке… Какая-то грязинка… Позволь, я сниму.

Лили закрыла глаза и подняла к нему лицо. Свет омывает ее черты. Окажись тут Леонардо, он схватил бы свою Джоконду и разрезал ее на тысячи кусков. Совершенство этого лица — подлинный апофеоз воображаемого, в нем осуществилось все, что не способна реализовать человеческая рука в самых отчаянных попытках. Меня обдало жаром победы моей неискоренимой любви над законами природы. Трогательней всего она выглядит, когда в очередной раз уходит невредимая с места резни. И мне, чтобы видеть ее во всей ее красоте, остается лишь стоять с закрытыми глазами. Мой драгоценный наставник рабби Цур из Белостока твердил мне: «Моше, чтобы видеть как следует, недостаточно даже быть слепым. Надо еще уметь вообразить. Это редкий талант, Мошеле, который даруется только самым лучшим. Остальные умеют лишь закрывать глаза». Рабби Цур был прав. Если никто не будет мечтать о человечестве, человечество никогда не будет сотворено. Так что я стою, зажмурив глаза, и смотрю всем сердцем. Ее длинное платье, на подоле которого я, как мне показалось, различил сигнатуру Пьеро делла Франческо, несмотря на очевидные следы интимного общения с мужчиной, ничуть не утратило своего великолепия. Ведь это только подумать, фараон, полный сил, уверенный в себе и в своих возможностях, так ничего и не смог. Что же до тех, кто подарил ей это платье… Такой туалет, должно быть, стоил им кучу денег.

Лили стоит, подняв лицо. Флориан легким движением коснулся ее века:

— Пылинка… Теперь ее больше нет. Дорогая, ничто никогда не должно запятнать твоего совершенства.

— Я всегда так боюсь испачкаться, — промолвила она. — У меня отвращение к пятнам.

Флориан снова сунул сигару в рот, чуть отступил и, заложив большие пальцы за прорези жилета, некоторое время любовался Лили. На лице у него промелькнуло горделивое выражение. Голос его стал еще замогильней, чувствуется, он взволнован.

— Клянусь тебе, смотреть на тебя сплошное удовольствие. Я ведь старый сутенер, но ты действительно красивей всех.

Она улыбнулась и положила ладонь ему на руку:

— Ты милый. И потом, ты хотя бы умеешь любить.

— Спасибо, дорогая. Все потому, что у меня есть то, что необходимо, или, если тебе угодно, потому, что у меня нет того, что есть у них. Они полны… полны реальности. Она переполняет их. Они увечны из-за своей… гм… своей плотскости, да, вот именно. Физиология, органы — это же настоящий недуг.

Лили с секунду колебалась.

— Флориан…

— Да, дорогая. Все, что ты захочешь. Тебе достаточно сказать лишь слово, и я всех их прикончу.