Пляска фэйри. Сказки сумеречного мира

Создание глаз так и не открыло, но Бабуля была уверена: оно чувствует ее передвижения. Когда она пошла за травами, оно тоже побрело в ту часть усадьбы; когда повернула к водяному насосу – отступило. Зато если она уходила дальше – до ворот, например, глянуть, не спешат ли за ней Эктор и Мари-Лора, – дубовик волновался и начинал метаться, как собака или напуганный ребенок. Завоевав дом, он явно не хотел его покидать – и чтобы она уходила, тоже.

Вот это самое оно и есть, решила Бабуля – дубовик. Эвакуировался из разбитого дерева, давшего ферме имя.

– Выпугали тебя из собственного дома, а? – сказала она ему. – Совсем как Эктора и Мари-Лору из ихнего. Все снимаются и на выход с вещами, все свое с собой, что твои черепахи. А я вот останусь на месте, и пусть ганс приходит, если ему так надо. Я слишком стара, чтобы интересовать молодых солдат, – сам понимаешь, в каком смысле, – и слишком скучна и незначительна, чтобы отвлечь армию от их важного дела. Еды здесь не украдешь, невинности – и подавно, так что терять мне нечего. А вот у тебя, милок, какие причины?

Дубовик осел, видимо, в положение сидя и спрятал то, что у него сходило за лицо, в то, что у него сходило за ладони.

– Если ты по дереву плачешь, – продолжала Бабуля, – по тому старому черному зонтику, в честь которого назвали ферму, так ты зря время тратишь. В свое время оно разослало по округе десять сотен тысяч собственных эмиссаров. А может, и больше. Каждую весну желуди сыплются, ветер дует, дождь идет, так что у твоего дуба десять тысяч кузенов по всей Нормандии и Фландрии – и это только у нас. И если ты лишился дупла, дереву до того дела нет – корни его всегда в будущем.

Она опустила взгляд на дубовика.

– Да, корни его в будущем. Как и мои. У Доминики чресла плодородные, что твой старый дуб по весне: она все будущее засеет своим потомством, которое будет и моим, если поглядеть на это под особым углом.

Но у дубовика, наверное, потомства не было.

Что же с ним делать, с болезным? Она и с собой-то мало что сделать могла, что и говорить об этом бродячем комке растительной материи? Сил-то откуда взять? Будь он младенцем или котенком, она бы дала ему молока.

– Да только кошки все кончились, – сообщила она ему.

И в этом-то отчасти и была проблема. Может, дубовик и жил в дереве, но дерево стояло близ фермы, а на всех фермах есть мыши. Значит, и кошки тоже. И кошки все пили молоко.

В такое гибельное лето даже мыши ушли на юг, и кошки передохли, и коровы были сухи или валялись мертвые, или их угнали, так что тощая фермерская экономика больше не могла себе позволить блюдечка молока под дверью, для кошки. И если кислое молоко отгоняло дубовика и его родню от дома подальше, то свежим, для кошки, они, скорее всего, в основном и питались.

Лучше она подумает об этом во сне. А то и решение проблемы себе наснит, чего доброго. Но той ночью Бабуля Готье так и не заснула. Рукотворный гром немецкого наступления и дробный дождик тщетного французского сопротивления проколачивали дырки в тонкой пелене ее сна. Когда в комнате просветлело достаточно, чтобы безопасно слезть с кровати, она так и сделала, сполоснула из насоса ночной горшок, причесала волосы и почистила зубы.

Дубовик, кажется, куда-то делся, и ей даже стало его чуточку жалко. Может, он окончательно пересох за ночь? Или вернулся в то, что осталось от дерева? Наверное, с ней ему не понравилось, и он ее тоже бросил. Неужто сейчас, когда вражеский потоп катится с северо-востока, затопляя поле за полем, у нее не найдется занятия поважнее, чем приглядывать за этим тощим пережитком аграрных предрассудков?

Видать нет, и это само по себе означает, что от ее собственного мира тоже осталось совсем немного.

Так что Бабуля правда обрадовалась, когда отыскала его под перевернутым ведром. Под молочным, естественно. Дубовик стал как будто даже меньше, осыпаясь ошметками коры и пятнами тонкой светлой пыли.

– Хочешь небось, чтобы я кошачьего молочка тебе нашла, – проворчала мадам Готье. – Будто мне делать больше нечего.

Правда, делать было действительно нечего. Так что Бабуля натянула резиновые сапоги, взяла зонтик – можно подумать, его утлые спицы и хлопковая покрышка (вполне, кстати, исправная) способны защитить от шрапнели! – вооружилась клюкой и двинулась вон с фермы.

Вдоль дороги располагалось четыре хозяйства, еще два в другую сторону, а через канаву и два поля стояла школа размером в одну большую комнату, где на дворе некогда паслась коза. Фермы были дальше, но канава представляла проблему: Бабуля не была уверена, что одолеет перекинутую через нее дощечку. Зато коза в этом сезоне окотилась, причем довольно поздно, и хотя козлят уже наверняка забили, украли, или распугали, или они сами умерли, но у козы наверняка еще осталось молоко – если она вообще жива. И Бабуля Готье не для того прожила всю жизнь на ферме, чтобы не суметь подоить козу, если у той было, чем доиться.

– Ну, что, пошли? – спросила она у дубовика.