Пляска на помойке

Она никогда не выпивала, даже по большим праздникам лишь пригубляла рюмочку. Но теперь Алексей Николаевич налил ей полстакана. Мама осушила залпом, пошарила на тарелке сухонькими пальчиками и вдруг заявила:

— А сейчас я буду играть…

И, о чудо! — села за пианино, и из-под этих безжизненных рук полилась музыка.

Maма играла все подряд. Кто знает, была ли то память мозга или память пальцев, — Чайковского, Шуберта, Шопена, Рахманинова, Мокроусова, Штрауса, Прокофьева, Кальмана и Бог знает что еще. Когда это были арии, романсы, песни, Алексей Николаевич с братом, подливая и подливая себе «мукузани», ревели в две глотки:

…«О, не буди меня, младой весны зефир…»

…«Песнь моя, лети с мольбою тихо в час ночной…»

…«Как ясно светит после бури солнце…

«Мисяц на нэбе…»

Надо ли говорить, что все «мукузани» было истреблено, и Алексей Николаевич слабо помнил, как добрался до постылого своего жилища, как поставил машину.

Потом был час просветления, когда вдруг позвонила Таша. И он, лежа в постели, с трубкой, прижатой к уху, долго и униженно просил ее вернуться, говорил, как она нужна ему и как необходим он сам Танечке. Таша, не перебивая, слушала его, а потом ответила простецкой, но крестьянски-убийственной фразой, словно речь шла об овце или бычке:

— Куда же я его дену? Он так хорошо ко мне относится!

Алексей Николаевич поднялся с постели и выволокся на балкон.

Все было подлинно: люди и предметы перемещались или стояли на своих местах, но чем дольше он вдумывался, тем яснее чувствовал, что какая-то главная странность жизни ускользает от него.

И этой странностью был он сам…

2

Когда женщина очень хочет быть обманутой, ее не трогают никакие доводы.

В угаре своего романа с юным тренером — Сергеем, когда уже нечего было скрывать, Таша как-то сказала Алексею Николаевичу, за бокалом шампанского и неизменной сигаретой:

— Ты не представляешь, какой он хороший. Он так меня бережет, так бережет… Хочешь, я тебе расскажу… — Она поджала под себя длинную ногу в глубоком кресле. — Только так мне неудобно… Ты не смотри на меня… Отвернись…

Алексей Николаевич покорно отвернулся, подавив невольный вздох: что еще?

— Он, понимаешь, в самом конце выливает на меня...

— Бережет! — не выдержал Алексей Николаевич.— Да твой мальчик просто насмотрелся порнухи! И по-детски подражает этим кинопавианам!

— Ты всегда все опошлишь! — вспыхнула она. — Тебе нельзя ничего доверить…

— И слава Богу… — тихо буркнул Алексей Николаевич. Он уже не чувствовал ни ревности, ни злобы, ни отвращения.

«Да, но что бы было, если бы мы не сдали квартиру этим проклятым япошкам? — в который раз подумал он с обреченным равнодушием. — Ну, продали бы книги, жалкие картины, бронзу? А дальше? Жить на профессорское жалованье — вчетвером? Пошли бы слезы, упреки, скандалы. Господи! Верно, я зарезал бы бабку, задушил бы дочь с женой и повесился сам. А что еще?»

Через полгода, когда юного тренера сменил массажист Гоша и уже плотно уселся в ее кукушкино гнездо, Алексей Николаевич как-то ехал с Ташей одним из последних и необязательных маршрутов. Она, как обычно, вызывающе дерзко вела свою девяностодевятку, заставляя его время от времени про себя чертыхаться, хвататься за подлокотник при особенно рисковой подрезке и ощущать, вместе с тупой болью под коленом, воспоминание о лобовом ударе в борт «Уазика». Ревела и чумела в динамиках ее музыка. Вдруг громы электрогитар и кошачьи вопли вокала оборвались, и голос диктора возвестил: «А теперь, по просьбе Наташи, которая выходит замуж, мы передадим…»

И Таша радостно поделилась:

— Я записала это на кассете. И представляешь, когда в самую горячую минуту услышала эти слова, то не могла удержаться от смеха. А Гоша так грустно, так искренне сказал: «Неужели ты можешь сейчас думать о чем-то постороннем…»

«Дешевка! Провинциальный актеришка! Король пляжа со своим нищенским джентльменским набором, рассчитанным на куриные мозги!» — захлебнулся желчью Алексей Николаевич, но молча проглотил пилюлю: ведь это, верно, как раз то, что ей и нужно,

А потом, поостыв немного, думал: «А может, этот массажист Гоша просто привык театрально выражать, так сказать, свои сокровенные чувства? Кто их знает!»

Они с Ташей еще жили в одной квартире — целых две недели. Алексей Николаевич бросил костыли и даже палку и помогал ей, ковыляя, перевозить вещи из квартирки на улице Усиевича. Вечерами она не могла сдержать переполнявших ее впечатлений и делилась своим потаенным:

— Гоша такой благородный! И так терпелив — это при его-то красоте! Ты только представь, жена начала ему изменять…

— Так он еще и женат? — дернулся Алексей Николаевич.

— Да, но они не расписаны…

— Может, и дети есть?