Пляска на помойке

Часа в три бодро, стараясь не припадать на сломанную ногу, шагал в супермаркет, покупал там сочную отбивную, какие-нибудь ракушки или моллюсков на закуску и неизменные две бутылки красного вина — бордо или вьё папс — свою ежедневную порцию. Изредка шел на «рэр» — скоростную электричку и через полчаса оказывался на площади Шарль де Голль — Этуаль, откуда начиналась линия подземки, и ехал на свидание с Мишелем Окутюрье, таким же уютным и доброжелательным, как тридцать пять лет назад, уже маститым профессором Сорбонны.

Так медленно и одновременно быстро проходили дни, и лишь Новый Завет, с которым Алексей Николаевич ложился и вставал, напоминал ему о призрачности этого бытия. Почти растительная жизнь…

Вскоре мадам Аи уехала в Россию, в новоназванный Петербургом еще вполне совковый Ленинград к некоему жениху, и Алексей Николаевич остался в особняке один, если не считать таинственного соседа (духа? привидение?), уединенно обитавшего в мансарде.

Но вот примчалась Вика и все поставила вверх дном.

— Выключать отопление? Да вы с ума сошли! — командовала она.— В доме холодина. Пойдемте в подвал…

Она на всю катушку запустила отопительную систему.

— Хотите еще вина? Какой супермаркет! Погодите, в погребке осталось наверняка что-то от месье Аи.

И она подобрала ключи к темной комнатке, где пылилось несколько бутылок божоле.

Они сидели с Алексеем Николаевичем в его комнате. Батареи дышали таким жаром, что пришлось распахнуть двери на балкон.

— А это еще что такое? — Вика тронула ногой изрядных размеров тючок, лежавший у балкона.

— Это? Подарки. Мадам Аи просила, чтобы я отвез их ее знакомым в Москву.

Вика брезгливо покопалась в тючке, где оказались старые мужские вещи — поношенные рубашки и брюки, видимо, принадлежавшие господину Аи, и вдруг резким движением выбросила тючок вон из комнаты, через балкон, на лужайку:

— Даже не прикасайтесь к этому старью!

Подкатывало время его возвращения в Москву, уже постылую. Как мечтал об этом дне, как ждал его Алексей Николаевич в своих поездках прежде! Но жалуясь Вике, за неизменным стаканчиком, продолжал отстаивать свою философию любви (хочу любить, а уж потом, если получится, быть любимым).

На прощание она сказала ему:

— Вы сами виноваты во всем. Во всех своих бедах. Потому, что цените женщин только по первой сигнальной системе…

4

Пока Алексей Николаевич грустил и пил вино под Парижем, в Москве произошли перемены. Японцы как самые искушенные коммерсанты почувствовали опасность, пусть даже не очевидную, для своих капиталов и начали потихоньку сворачивать некоторые проекты. Это отразилось и на сталинской высотке: квартиранты решили бежать с российского корабля, опасаясь, что он, чего доброго, может и утонуть. И уже без Алексея Николаевича Таша сдала их жилище какому-то американцу

Сам он не знал теперь, да и не хотел знать ничего: ни того, какова плата за квартиру, ни того, кто этот новый жилец. Даже его собственную роль, роль Ташиного мужа в его отсутствие сыграл перед американцем массажист из Ялты.

Ожидая переезда, доживая последние дни в их наемной и еще общей квартире, Алексей Николаевич как-то услышал телефонный звонок и поднял трубку.

— Добрый день. Это Гоша? — спросил женский голос.

— Добрый день,— ответил он.— Это не Гоша.

— Я, наверное, ошиблась номером. Мне нужен Гоша Егоров…

— Егоров это я, — теряясь в догадках, отвечал он. — Но меня зовут Алексей Николаевич.

— Простите, а Гоша Егоров? У него еще дочь Танечка — спортсменка. И жена Таша…

— Знаете, пока еще муж Таши — я. И уж по крайней мере, я отец Танечки…

Женский голос умолк, и после долгой паузы Алексей Николаевич услышал:

— Извините…

Итак, снимая квартиру для долгой новой жизни, Таша представила хозяйке всю семью: свою дочь и своего мужа, отца дочери. Алексея Николаевича уже просто не существовало. Как известного поручика Киже. Его роль играл Гоша. А Таша? Узнав о разговоре с хозяйкой, набросилась на него:

— Зачем тебе влезать во все это? Это мое дело!

— Как твое? Ты что, считаешь, что я должен отказаться не только от собственной фамилии, но и от единственной дочери? Ну, уж нет!

— Ах! Тебе все равно не встречаться с хозяйкой! — твердила Таша. — Не стану же я все объяснять каждому встречному!

Что ж, у нее была своя логика. Верно, это уже и был конец конца.

Как-то, случайно выдвинув ящик ромоны, он нашел пачку фотографий, где Таша, пьяная и веселая, сидит в одних колготках — в той самой комнате, где теперь день-деньской валяется на тахте Алексей Николаевич. Сидит в кожаном кресле, сложившись, скрестив длинные ноги, с мутной радостью глядя в объектив Гошиного аппарата. И зачем оставила, бросила и как бы позабыла эти срамные фотографии? Неужто для того, чтобы окончательно раздавить Алексея Николаевича? Показать, как она теперь относится к нему?

— Она хочет убить тебя, — как само собой разумеющееся спокойно сказал Наварин. — То есть не собственными руками, а твоими. Останешься, один, сопьешься. И мне придется произносить очередную прочувствованную речь. Будь осторожен…