Пляска на помойке

В многочасовом и бессмысленном валянии на постели, постепенной и неуклонной утрате вкуса к работе, к женщинам, к жизни, в выборматывании нелепых, горячим инеем оседающих в мозгу строк —

Я проснулся сегодня тревожно, светло, незнакомо,

Словно вовсе не вор я в законе, а может быть, дочь замнаркома… —

Алексей Николаевич испытывал приступы острой мизантропии, стойко переходившей в человекобоязнь.

Теперь, завидев, что в подъезд дома, где он был поселен, заходит кто-то, он выжидал, прогуливался, что-то независимо напевая вполголоса, даже если падал дождь или сек град, не желая оставаться ни с кем, пусть и на самое краткое время, в тесном пространстве лифта. Он отказывался от приглашений — на вечера, встречи, выступления, банкеты, — которые, хоть и гораздо реже, чем прежде, настигали его. Не один страх перед тем, что он «поедет», начнет затяжную выпивку, но и свежая боль от расспросов, охах и ахах, успокаивающих фальшивых слов приятелей и знакомых по той жизни останавливали его. Он предпочитал напиваться тихо, наедине с бутылкой, как с самым тактичным другом и несловоохотливым собеседником.

Алексей Николаевич еще пытался спасти себя молитвой, почасту раскрывал Евангелие, но с грустью постигал, что, понимая святую книгу умом, был не в силах принять ее сердцем, высохшим в легкомыслии и эгоизме. Видно, слишком поздно, когда уже заветрилась и отвердела душа.

И то сказать: в каком атеистическом кипятке вываривали его душу с детства! Алексей Николаевич вспоминал, как десятилетним мальчонкой, в суворовском, любя историю, все удивлялся, отчего эти странные древние греки и римляне вели отсчет своего времени на уменьшение? Почему Карфаген был разрушен в 146 году «до нашей эры»? Откуда они знали, когда придет эта самая «наша эра»? Никто ему и не разъяснил: «до нашей эры» — и баста! Где тут могло найтись место Спасителю…

Не потому ли он страшился войти в храм, испытывал боязнь перед священником, неловкость по отношению к молящимся? И даже прилюдно не мог заставить себя перекреститься — только в постылой квартире, когда оставался один. И вечером, и утром, творя молитву, тотчас переходил на шепот, если ему казалось, что кто-то может услышать его.

Но кто бы это мог, когда рядом не было уже ни родных, ни друзей, ни врагов. Даже безумной мамы, которую он похоронил этим летом.

7

Раз в его жалкой квартирке раздался звонок; он был почти трезв, поднял трубку.

— Алексей Николаевич? Так! Насилу нашел ваш телефон. Не признаете?..

Хоть и с трудом, но он узнал-таки голос Семена Ивановича. Генерал явно сдал. Да ведь годы, годы…

— Семен Иванович, дорогой, — обрадовался он. — А я так часто вспоминаю вас, Елену Марковну, Архангельское, Коктебель…

— И я вспоминаю…— Голос генерала дрогнул.— Я, Алексей Николаевич, люблю вас, как сына… И прошу вас. Сегодня у нас вторник. Так. Приезжайте к нам в Архангельское в субботу. На мои именины. Семнадцатого января. День Симеона. Может, в последний раз свидимся…

И генерал положил трубку: кажется, он заплакал.

Алексей Николаевич решил поберечься и готовился к субботе, не перебирая больше двух бутылок сухого в день. И к концу недели почувствовал себя почти что бодро. Сел в свои битые «Жигули» и благо до Архангельского было рукой подать — добрался легко, коря себя за то, что забыл генеральскую чету, что мог бы регулярно навещать их и — кто знает— выползти из своей помойки.

Как обычно, с Липовой аллеи проехал на кирпич и свернул мимо бывшей летней резиденции Косыгина, еще издали угадывая высокую двускатную крышу генеральской дачи. Двери, несмотря на январь, были распахнуты, в сенях снег и холод. Недоумевая, он прошел через кухню в столовую, обитую знакомым ситчиком в цветочек и увидел богатый стол — привычное широкое хлебосольство.

Между тем из кабинета Елены Марковны выглянула незнакомая женщина и вопросительно поглядела на него.

— А где же Семен Иванович? — спросил он, сразу поняв некую глупость своего вопроса, но услышал:

— Семен Иванович в Красногорском госпитале…

— В госпитале? Да что с ним? В какой палате?

— Он не в палате. Он в морге. Через полчаса начнется гражданская панихида…

И Алексей Николаевич выскочил на улицу, завертел рулем, поехал, повторяя:

— Вот так! Вместо именин попал на панихиду! Воистину: «Где стол был яств, там гроб стоит»…

То, что было Семеном Ивановичем, лежало на подиуме посреди залы в вызолоченном деревянном мундире. Подходя ближе и ближе, Алексей Николаевич сколько ни вглядывался, не мог узнать в покойнике любимого генерала. Ничего не осталось от плотного добродушного лица с крупным носом: какой-то куриный череп с гребешком волос, острым клювом и заплывшими глазницами.

А у изголовья, на маленьком стульчике сидела, медленно раскачиваясь, Елена Марковна, уже не рыжая, а словно в сквозящем кожей седом парике. Увидев Алексея Николаевича, она поднялась с помощью стоявшего рядом солдата и истерически закричала:

— Посмотрите! Посмотрите! Ведь Сеня как живой! Он ни капельки не изменился! Ведь правда? Правда?..