Пляска смерти

Ашер огляделся. Кувшин и чашку заметил Римус, налил в чашку воды, подумал секунду и протянул ее Ашеру. Это был момент, когда почти ощущалась битва воль, потом Ашер взял чашку и подошел к кровати. И ни разу на меня не посмотрел, протягивая мне чашку с изогнутой соломинкой.

Вода на вкус была застоявшаяся, но прохладная, и ощущение во рту и в глотке было чудесное. Я подняла неперевязанную руку, взяла чашку. Пальцы зацепили руку Ашера, он вздрогнул, как от боли, но я знала, что больно не было.

— Я на тебя пролил воду?

— Нет, только на простыни немного.

— Ты единственная женщина, кроме Белль, при которой я чувствую себя неуклюжим.

Иксион уже подошел с платком, Ашер взял платок у него из рук и промокнул несколько пятен на простынях.

— Это комплимент или оскорбление? — спросила я, и мой голос уже звучал получше, не так хрипло. Интересно, сколько я провалялась без сознания? Спрашивать я не стала, потому что тогда Ашеру стало бы еще хуже, а я бы напугалась сильнее.

Он оставил попытки собрать воду, отдал платок, будто ожидал, что Иксион будет готов его принять. Так и оказалось, но небрежная отработанность жеста заставила меня снова задуматься, сколько же я была в отключке.

— Ни то, ни другое, просто чистая правда. С самого нашего знакомства я чувствую себя с тобой неуклюже.

— Обычное мое действие на дамских угодников.

Он на меня посмотрел, и я не поняла выражения его лица.

— А я — дамский угодник?

— Белль Морт очень постаралась, чтобы все вы как следует умели обращаться с женщинами.

— И с мужчинами. Не забывай, Анита, она обучила нас и мужчинам доставлять удовольствие.

Я кивнула, но остановилась — повязка кололась.

— Спасибо, я в курсе этих сведений.

— Но тебе они не слишком нравятся.

— Озадачивают, скорее.

Он разгладил простыню там, где промокал. Кажется, он искал, что бы такое сделать. Никогда не видела, чтобы ему было так неуютно.

Я сделала то, что хотела сделать, как только его увидела, — накрыла его руку своей. Он тут же стал совершенно неподвижен той страшной, неестественной неподвижностью, создающей впечатление, что касаешься чего-то неживого. Он попытался отклониться от моего прикосновения, но я не убирала руку. Если он думал, что вампирской жутью меня можно отпугнуть, то ошибся.

— Анита, — попытался он сказать голосом столь же мертвым, как тело, но не получилось.

— Я боюсь не потому, что ты меня чуть не убил. А потому, что при этом мне все равно хочется тебя трогать.

Он убрал руку из-под моей, сел, но теперь хотя бы уже глядел на меня.

— Я подчинил твой разум — полностью, окончательно. Сделал то, чего ты боялась.

— И разве тебе не хочется меня трогать?

— Хочется, — шепнул он.

— Тебе первому пришлось понять, что просто от укуса я могу получить контроль над вампиром. И не думаю, что это ты меня подчинил.

— Ты хочешь сказать, что получила контроль надо мной?

— Сама не очень понимаю, что хочу сказать. Я только знаю, что не хочу, чтобы ты уходил. Не хочу, чтобы никогда больше меня не трогал. Хочу, чтобы мы были вместе. А больше ничего не знаю.

— Вместе — каким образом, Анита?

— Нам только нужна страховка.

— Страховка? Что ты хочешь сказать?

— Ну, как в гимнастическом зале. Секс с тобой так хорош, что нужно, чтобы кто-нибудь подстраховывал.

— Так опасен, хочешь ты сказать, — ответил он, глядя на собственные руки, бессильно лежащие на коленях.

— Я бы хотела еще раз это проделать, Ашер.

Тут он поднял взгляд — не слишком счастливый.

— Ты всерьез?

— Да.

— Это же должно пугать тебя — и меня тоже.

— А меня это пугает. Но тебя ведь нет — на самом-то деле?

— Мне страшно за тебя, но…

— Ты всегда был хорошим мальчиком, правда? — спросила я.

— О чем ты?

У меня вдруг случился момент, когда так глубоко можно заглянуть в душу собеседника, что весь остальной мир будто плывет. Это была не вампирская сила, не некромантия, это был просто момент прозрения такого яркого и резкого, что я не могла отвернуться.

— Смотри мне в глаза, Ашер, и скажи: ты делал раньше такое, как со мной? Эта женщина не выжила?

Он отвернулся, пряча светлые глаза.

— Ашер! — позвала я.

Он посмотрел мне в глаза своим непроницаемым взглядом из-под путаницы волос.

— Я делал то, в чем ты меня обвиняешь.

— Это не обвинение, скорее констатация факта.

— И ты за это не считаешь меня монстром?

Я задумалась. Считаю ли я его монстром?

— Ты это сделал намеренно?

— Стал ли бы я заниматься любовью, планируя смерть партнера? — спросил он.

— Ага, так это то, что я думаю?

— Нет, кроме одного раза.

— Одного?

— Был один дворянин, от которого Белль хотела получить землю и деньги. У него определили рак. Он был сильным и гордым и не хотел умирать в страданиях и немощи. Он попросил, чтобы я убил его, хотел умереть не от боли, а от наслаждения. И еще он чувствовал, что, если его жизнь возьму я, это не будет самоубийство, и душа его спасется.

Он рассказывал безжизненным голосом, будто все это ничего для него не значило. Таким образом рассказывают люди о душевной травме или трагедии, с которой еще не свыклись.

— Ты его любил, — сказала я.

— Он был достойным человеком.

— Я не считаю тебя монстром.