Пляски бесов

– То не дело, а вопросик один имеется, – еще раз хмыкнув, проговорил Лука. – Им не я, а отец Ростислав интересуется. Вот ты, Олена, где веревочку взяла, которой ноги Настасье Васильевне обвязала?

Кума с Оленой переглянулись. Теперь Олена подошла к куме, и, стоя рядком, женщины воззрились на Луку.

– Что-то я не пойму, – проговорила Олена.

– Ты вот не поймешь, а между тем вопросик этот – непростой, – заявил Лука. – Где взяла веревочку?

– Ты объясни, что к чему? – из голоса кумы ушла вся воинственность, а крылья ее тонкого носа порозовели в предчувствии чего-то этакого.

– Что к чему, сам не знаю, – ответил Лука и продолжил заговорщицким тоном: – Но слышал, что ответ на этот вопрос в самой Солонке знать хотят.

Женщины снова переглянулись. В глазах Олены мелькнуло беспокойство, а в глазах кумы – разгоряченное любопытство.

– Ну раз в самой Солонке, – проговорила Олена, – то разве можно мне не ответить? Веревочка та – не веревочка, а такая полосочка льняной ткани, которая осталась от того отреза, что я покупала на рушник.

– Ты сама его отрезала? – раздуваясь от важности, спросил Лука.

– Не, – отвечала Олена, – то Стася. Она, когда работа была сделана, мне все остатки отдала.

Тут уже кума переглянулась с Лукой, и пятна с ее учуявшего неладное носа поскакали по щекам.

– А Полька недавно видела, как Стася до Леськи ходила! – выпалила она.

– Так, так, – прогнусавил Лука.

– Да скажи ты мне, що такое?! – не сдержалась Олена.

Лука пожал плечами, развел руками насколько мог, вжал голову в плечи, хмыкнул последний раз и вышел в сени, откуда тут же донесся грохот перевернутого ведра и рассыпавшихся лучин.

Богдан открыл калитку и вышел с пустого двора. Из запертого сарая слышалось кудахтанье птиц, так что, судя по всему, собирался Богдан со двора надолго. Однако же в этот раз не суждено ему было отлучиться – стоило пройти с десяток шагов, как навстречу ему показался Василий. Пронзительный солнечный свет во всех подробностях обрисовал изменения, произошедшие за считаные дни на его лице. Теперь он выглядел ровесником самого Богдана, хотя известно, что тот был старше Василия на двадцать с лишком лет. Но вкупе с молодой резвостью, которую еще по привычке сохраняли его движения, изменения поражали и вселяли в смотрящего неприятное чувство.

– Дядь Богдан, – заговорил Василий, – мне сегодня помощь твоя нужна.

– А я как раз к тебе шел, – ответил Богдан и, повернув снова к дому, открыл калитку, приглашая Василия войти.

Богдан отпер дверь хаты и впустил молодого человека в сени, где хранились в углу мешки с просом, а на тумбе, прикрытой льняной салфеткой, спала кошка. Оттуда Богдан повел его в комнату, где приятно ласкали глаз нежно-голубым цветом неровные стены. На старом полированном столе, за который теперь садился Богдан, приглашая сесть и гостя, стоял горшок с цветущей розой. И если приглядеться, то можно было признать – роза та самая, что короткое время назад Стася вынесла из подвала.

Василий уселся за стол и разглядывал коврик, висящий на стене, бумажные картинки, изображающие ангелов и голубей, а также неширокую кровать, туго застеленную расшитым покрывалом. Жилище Богдана сильно отличалось от того, в каком жил сам Василий с родителями. Здесь время, казалось бы, остановилось, а в доме Марички и Андрия шло вперед, принося с собой новшества – технические, материальные.

Нельзя знать, что толкнуло Василия открыться Богдану. Ведь чужая душа – потемки, даже когда обладатель этой души сидит напротив окна, и яркий свет, срезанный лишь короткой занавеской, ярко бьет ему в лицо. Может, припомнились ему разговоры, слышанные в детстве, о Богдане и Светланке, после смерти которой Богдан остался ей верен и не сходился ни разу с женщиной, хотя желающие прибрать его к семейным рукам были, а среди них и те, которые прибегали к помощи колдовства. Но Богдан сдюжил и теперь жил один – для чего, неведомо. А может, пришел к нему Василий по той причине, что вслед за всем селом привык считать Богдана странным. Да и сделался странным Богдан восемнадцать лет назад, когда Василий только появился на свет. И потому к странности этого немолодого уже человека Василий относился как к само собой разумеющемуся. Ведь не секрет: то, что уже было, когда человек появляется на свет, воспринимается им как то, что было всегда. Неведомо ему – за то, чтобы оно было так, как когда он народился, кому-то из уже живущих пришлось жертву ль отдать, голову ль положить, кровь ли пролить, свою иль чужую. Если разобраться, ведь то же самое можно отнести и к свободе – кости-то упивские свидетельствуют, что драться за нее пришлось. Да в такую пору драться, когда никто и не верил, что однажды свобода и к гуцулам зайдет. А теперь она есть, вот она – свобода. Но таким молодым, как Василий, разве познать, что так было не всегда?