Пляж на Эльтигене

Родственники, знакомые, а позже дети упрекали ее за то, что забывала дом, пропадала на работе. Она слабо отшучивалась, принимала упреки, но никак не могла объяснить, что готова для дома сделать все. И с этой надеждой — успеть — жила многие годы.

Она дарила сына и дочь равной заботой, корила себя за то, что не уделяет им большего внимания. А они, наученные ею и собственным опытом, учились, готовили, стирали и ждали ее далеко за полночь, когда она уходила на собрания или уезжала по селам митинговать в защиту новой идеи — коллективизации.

Только в работе, в неистовом перехлесте страстей, в чувстве полезности того, что свершалось, она могла прятать от самой себя неугасимую тоску по Кириллу, могла становиться вровень с ним и понять его так, словно он был рядом.

Убили председателя в одном сельсовете. Выбрали ее. Стала работать. Грозили — не испугалась.

— Пусть сами боятся, — говорила она, вспоминая зеленого с усами савинковца. — Пусть сами…

Оставшись одна в избе и расчесывая на ночь перед зеркалом свои пышные волосы, она склонялась к зеркалу и шептала, расширив огромные черные глаза:

— Пусть…

— Эх, Наталья, — говорил, оглядывая ее всезнающими глазами, подкулачник из деревни Ясенки Илья Гнатюк. — Баба ты справная, не старая ишо. Тебе бы мужика хорошего. А ты все с обчественностью да с обчественностью.

Фамилию она запомнила, потому что он потом и стрелял в нее.

Крестьянка, у которой она жила, так перепугалась после того случая, что накидывала на двери с наступлением ночи все мыслимые засовы, а потом по целому часу отпирала, удостоверившись через окно, что Наталья пришла с собрания одна.

Время неумолимо отдалило те синие ночи, хмельную влагу волжских ветров, соломенные крыши изб и отблеск маленьких подслеповатых окошек, ловивших в пугливом молчании свет звезд.

И все это было.

Подошел срок, и Наталья распростилась с Ярославлем, окончила в Москве рабфак, работала участковым врачом на Зацепе. И столько было перемен, что не учтешь на пальцах. И все вроде важные, каждая диктовалась какими-то условиями. Хотя бы переезд сюда, из Москвы, вслед за Марией. Вспомнишь и никак не поймешь, где же было самое важное, самое главное… Но каждое воспоминание теснит по-особому, и грустно, и больно, и горько, и дорого, потому что из таких вот волнений, переездов, невосполнимых потерь и надежд состояла… прошла… жизнь.

Перед последней войной сосед, врач поликлиники, где она работала, стал звать ее замуж. Встречал и провожал. Пилил вместе с Кириллом дрова. Имя у него было странное: Никодим. Она долгое время называла его по отчеству — Никодим Иванович, хотя была моложе всего на один год.

Спросила у дочки разрешения. И ответ ее, короткий и категоричный, оставил все так, как было.

А тут — война.

Конечно, разве могла она возразить зятю, честному, положительному человеку, когда он упрекнул, будто жизнь ее не удалась. Уж в личном-то плане — действительно. Только грусть и надежды, а в конце — воспоминания. И боль.

Сына Кирилла забрали на второй день войны, а Никодим Иванович вступил в ополчение в августе, когда немец стал подходить к Москве.

Никодим Иванович был человек незаметный. Жил тихо, словно берег силы для того, что должно было случиться в будущем. Он и на войну пошел тихо, незаметно. На построении перед отправной на фронт стоял в последнем ряду, и Наталья Петровна едва нашла его. Как и большинство женщин, она плакала, ей хотелось сказать самой или услышать о чем-то важном и вечном. А Никодим Иванович потоптался на месте, поглядел на других ополченцев, затиравших его плечами, и сказал с неловкостью:

— А плиту загасили? Как бы не пожар…

Он и погиб в первые дни, не успев как следует повоевать. Похоронная пришла скоро. И только после войны отыскалась награда. Медаль.

Наталья Петровна, уже старуха, всю ночь простояла на коленях перед кроватью, не в силах подняться. Разглядывала медаль. Словно Никодим Иванович дал ее из рук в руки и медаль хранила его тепло.

На фотографиях последних лет Наталья Петровна всегда снималась с детьми. Пошли внуки и правнуки. Ей дали большую квартиру, и она размечталась о том, что соберет всю семью и даст наконец детям уют, благополучие — то, чего не успела дать в молодые годы, разрываясь между работой и домом, учебой и митингами. Словом, была убеждена, что сможет обеспечить своим детям благоденствие. Но ничего не вышло из этой затеи. Дети выросли. И их работа, их собственные интересы уже давно не совпадали с ее желаниями.

Сын стал ученым. Запускал ракеты. Сначала сидел в командировках по восемь месяцев в году. А потом уехал туда жить вместе с семьей.

Дочь Мария была к ней добра, но зять Иван Васильевич, человек честный и положительный, часто пребывал в дурном расположении духа. По этой причине или по привычке, от чистого сердца старался все время кого-то поправить или что-нибудь изменить, даже если ни то, ни другое не нуждалось в изменении.

В последние годы Наталья Петровна загорелась желанием поехать в Ярославль и время от времени начинала собираться. Но возникали непредвиденные причины, и отъезд откладывался.