Пляж на Эльтигене

Десять дней спустя Людмилу навестил Кирилл. Он был такой большой и такой шумный, а главное, от него, в противоположность Гошке, исходила такая неистребимая уверенность, что Людмила впервые за долгое время почувствовала себя хорошо и спокойно.

— Моя мать молодец! — говорил раскатистым басом Кирилл. — Она приказала мне немедленно выяснить, в чем дело, и дать ответ. Такие приказы — как стартовый выстрел. Этим вопросом в один день занималось по меньшей мере человек двадцать. Это у вас, в Европе, здешние врачи незнакомы. А тут они — сила! Как-то на тренажерах два испытателя разбились. Куда их? Сюда! Вот это было чудо.

Людмила смотрела на него смеющимися глазами и в первый раз поверила, что с Гошкой действительно все окончится благополучно. А Кирилл весь вечер, за полночь, рассказывал о матери, у него оказался в запасе настоящий кладезь разных смешных и премудрых историй. Людмила смотрела на него и думала, как сумел этот седой, многоопытный человек, проживший таинственную в глазах родственников жизнь из-за своей секретной работы, как мог он в своем отношении к матери сохранить столько теплоты, нежности, большого благородного чувства. От этой мысли у Людмилы наворачивались слезы. Она провела с Кириллом счастливый вечер, полный воспоминаний. Оба не знали, что Натальи Петровны в тот момент уже не было. В их сознании она прожила еще двадцать четыре часа.

— Ну что же… — сказал Кирилл, получив телеграмму. — Все-таки восемьдесят. Предел, как говорится… А какая прекрасная жизнь!

Однако в самолете выдержка ему изменила. Людмила увидела старого человека: глубокие складки залегли возле губ, щеки запали. В течение трех часов лёта он стучал себя по коленям и повторял, едва можно было слышать: «…ах ты боже мой… ах ты-ы…»

Пассажиры спали. Луна висела на кончике крыла, сопла двигателей вздрагивали от вспышек хвостовых огней. Двигатели ревели неумолчно, и Людмила почти не слышала Кирилла, только видела, как восклицания время от времени срывались с его губ и он валился на сторону, точно бился в невидимых сетях и что-то пытался изменить.

На похоронах было много народу. Перед гробом на красной подушке несли орден. На маленькой подушке орден казался большим.

Отчима было трудно узнать. Он больше всех плакал и причитал, рассказывал, как берег Наталью Петровну. И ему сочувствовали больше всех.

На другой день, когда все собрались вместе за столом, расставленным во всю возможную ширь, лишь портрет Натальи Петровны на этажерке в углу, с черной лентой, напоминал о том, что в семье начался другой отсчет времени. Разговор казался непринужденным; речь шла о соседях, об уличных новостях, об универмаге, открытом на площади, о том, каков там товар.

Прежде, наблюдая чужое горе, Людмила внутренне возмущалась, слыша посторонние, с виду беззаботные рассуждения. Но теперь, сопротивляясь подступившему отчаянию, вдруг поняла, что разговоры эти — спасение в такой горестный час. Когда Гошка стал вспоминать, как в детстве мечтал иметь щенка и в конце концов приручил взрослую бездомную собаку, его слушали с интересом. А Катенька принесла известие о том, что до станции вместо крохотной маршрутки начал ходить автобус, и все заговорили о том, какое это большое удобство для людей, как благоустроился поселок за последние годы и каким обещает быть в ближайшем будущем.

Из разговора матери с отчимом Людмила поняла, что его первый друг и наставник Волков ушел на пенсию, чему Бородкович рад и одновременно встревожен, так как боится остаться в одиночестве.

— Спокойней жить станете, — сказала Марья Кирилловна.

Сдала она больше всех. Последние сутки держалась на сердечных каплях; в черном своем платье, в черном платке была страшна своей бледностью. Людмила и Катенька дежурили возле нее поочередно.

Бородкович казался крепок и бодр. За столом он даже пошутил насчет хорошей погоды, хотя лил дождь.

Взъерошив пятерней седой вихор, Кирилл сказал, усмехнувшись:

— Впервые почувствовал себя взрослым. Пока была мать, все вроде бы казалось: можно прибежать и поплакаться, есть в семье высшая совесть, высший ум.

С виду Кирилл тоже был крепок, и только отрешенный, словно присыпанный пеплом взгляд говорил о том, что горе только началось и долго будет с ним.

— Прекрасный человек, — сказал Бородкович, глядя на портрет Натальи Петровны. — Удивительной души, щедрого сердца. Теперь мы все должны понести зажженный ею факел.

Кирилл взглядом притушил этот всплеск энтузиазма.

— В меру своих способностей, — коротко пояснил он.

Бородкович заерзал на месте. С появлением Кирилла он весь как-то подтянулся, приосанился, точно осознал, какая огромная величина его ближайший родственник.

В тот же вечер Кирилл, поняв, что опасность для сестры миновала, собрался уезжать.

— Не могу, Машенька, не казни, — говорил он с твердой улыбкой, глядя на сестру. — Сейчас мне надо побольше грохота вокруг да покрепче мороза. Будет собрание в академии, прилечу на несколько дней. И тогда уж обязательно… Как ты?

Взглядом, выражением лица он намекнул, что имеет в виду Бородковича и новую жизнь, сложившуюся у сестры.

Марья Кирилловна поняла.