Пляжный ресторанчик

Мне хотелось сказать ему, что все это не более романтично, чем получить предложение руки и сердца под конец шоу Джерри Спрингера (темой которого, если помните, была особая любовь некоторых людей к своим домашним животным, по-научному называемая зоофилией). Мне хотелось сказать, что Эрик просто лишил меня возможности послать его куда подальше, устроив спектакль на глазах у гостей, а главное, своей любимой мамочки. И еще мне хотелось сказать, что единственной романтической нотой, прозвучавшей для меня за весь день, был танец с ним, Скоттом, под восхитительную музыку. Но ничего этого я не сказала.

— Надеюсь, что мы с вами увидимся на следующем благотворительном балу миссис Нордофф, — сказал мне Скотт и, кивнув на прощание, обернулся к Эрику. — Очень романтично, — сказал он, поздравив «жениха».

— А? Что? — переспросил Эрик. Он выглядел виноватым и пристыженным, как собачка, нагадившая за диваном. — Ну да, да. Настоящая любовь, так сказать.

План Эрика сработал. Мама простила сына, и он снова был принят в лоно семьи. Дорого же ему это обошлось! Вечером, когда мы возвращались в наш номер, я заметила, что Эрика просто трясет. Хорошо еще, что миссис Нордофф последовала рекомендациям врачей и решила не перетруждать себя общением. Вечером мы были избавлены от ее общества.

— Что же я наделал, что же я наделал, что же я наделал, — бормотал Эрик по дороге в номер. — Что же я наделал?

— Ты сделал мне предложение, — напомнила я ему, — за что я тебе очень благодарна. Нет, правда, Эрик, никто еще не предлагал мне руку и сердце. Да не пугайся ты так, это же шутка.

— Не вижу ничего смешного, — огрызнулся Эрик. — Тоже мне шуточки.

— Да ладно, зато ты получишь свою машину, — сказала я. — А я, как ты понимаешь, не буду настаивать на том, чтобы наша помолвка переросла в брак.

— Ты-то не будешь. Мама будет.

— Ну не заставит же она нас на самом деле пожениться. Слушай, есть идея: давай скажем ей, что мы поженимся в две тысячи пятом году. К тому времени она уже умрет.

Эрик посмотрел на меня взглядом щенка, которого пнули так, что он с визгом перелетел через забор.

— Ладно, извини, — вздохнула я.

— Да ничего. Ты тут ни при чем. Я и сам понимаю: она так больна… Если бы не это, я бы вообще чокнулся сегодня.

— Я только не уверена, стоило ли заходить так далеко, — заметила я.

— А что мне оставалось делать? Ты же сама все слышала. Мама смертельно больна. Понятия не имею, как…

— Да я не про это…

— Пойми, я просто хочу, чтобы она была счастлива. Вот и получилось, что, когда мама завела речь, что, знай она, что я наконец остепенился, ей было бы легче доживать последние дни на этом свете, я возьми да и брякни, что так оно и есть: я собираюсь жениться.

— Значит, ты простил ее? Простил, несмотря на то, что она отказалась от тебя, узнав, что ты гей?

— Конечно простил. Я же люблю ее. Любовь, Лиззи, чувство иррациональное. Логике любовь не подвластна, даже та любовь, которую мы испытываем к родителям. Вот скажи, бывало у тебя в жизни так, что ты любишь человека только сильнее, хотя он тобой все время недоволен и ты чувствуешь себя рядом с ним ничтожеством? Такое возможно лишь по отношению к родителям. Зато какая радость, когда им нравится что-то из того, что ты делаешь! Это же как солнечный луч, пробившийся сквозь черные тучи! Это как тающий по весне лед! Как костер, который тебе наконец-то удалось разжечь из сырых веток!

— Да ты прямо поэт.

— Именно так и я почувствовал себя сегодня, когда посмотрел на маму после того, как сделал тебе предложение. Она смотрела на меня и улыбалась. Понимаешь, Лиззи, улыбалась! Мама не улыбалась мне с тех пор, как в первом классе я получил высший балл за хорошее поведение. Ты хотя бы понимаешь, как много это для меня значит? Я имею в виду ее улыбку, понимание того, что она гордится сыном. Она ведь отказалась прийти на премьеру моего дебютного фильма только по той причине, что сочла мой сценарий «Дамской комнаты» вульгарным и недостойным настоящего драматурга. А когда я пригласил ее на церемонию вручения «Золотой Пальмовой Ветви», она сослалась на то, что у нее, видите ли, неожиданно начался конъюнктивит. Все, что я делал последние двадцать пять лет, мама принимала в штыки. Не сын, а сплошное разочарование. Она и хотела-то от меня немногого: стань я достойным юристом с нормальной сексуальной ориентацией, она была бы вполне довольна. Но вместо этого мама получила извращенного режиссера-гомосексуалиста.

Эрик вытер нос рукавом. Оказывается, он уже плакал.

— Ты что, Эрик! — сказала я, — на вот, возьми, высморкайся.

С этими словами я протянула ему перчатку. Ничего более подходящего у меня не нашлось.

— Я не хотел расстраивать маму. Мне и сейчас нужно только одно — чтобы она не стыдилась меня и чтобы, умирая, вспомнила обо мне как о хорошем сыне. И если для этого мне пришлось в чем-то солгать ей, то… это, наверное, плохо? Скажи, Лиззи, я очень виноват перед ней?