Плик и Плок

— Что там такое? — спросил Кернок, когда маневр был исполнен.

— Лекоэ догнал нас, капитан, ялик его не успел пристать, и мы потопили бы его, как ореховую скорлупу, если бы я не пустил его к правому борту, — отвечал Зели.

Опоздавший, проворно вспрыгнув на борт, приблизился со смущением к Керноку.

— Отчего ты так опоздал?

— У меня умерла престарелая мать, я хотел остаться до последней минуты, чтоб закрыть ей глаза.

— Ага! — сказал Кернок. Затем обратился к своему помощнику, — прикажи рассчитаться с этим добрым сыном.

И лейтенант сказал слова два на ухо Зели, который повел Лекоэ на переднюю часть брига.

— Дружок, — сказал тогда шкипер, размахивая длинным и тонким линьком, — нам приходится пить с тобой одну чашу.

— Понимаю, — отвечал Лекоэ, побледнев, — а сколько?

— Безделица.

— Однако же, я хочу знать.

— Вот увидишь, тебя не станут обижать, впрочем ты сам сосчитаешь.

— Я отомщу.

— Все говорят это сначала, а после столько же думают о мщении, сколько о ветре, бывшем накануне. Проворней, любезный, торопись; я вижу, капитан теряет терпение, и может быть, вздумает отпотчевать меня тем же гостинцем.

Лекоэ привязали к вант-трапу, подняв руки и обнажив ему спину по пояс.

— Готово, — сказал шкипер Зели. Кернок подал знак, линек засвистал и раздался на спине Лекоэ. До шестого удара, он был тверд: слышалось только глухое стенание, сопровождавшее каждый удар веревки. Но при седьмом, бодрость его оставила, и действительно ему надлежало много переносить, ибо каждый удар оставлял на теле Лекоэ красные рубцы, которые тотчас становились синими и белковатыми, потом кожа вздулась, мясо отделилось и окровавилось. Видно, что пытка сделалась нестерпимой, ибо совершенное изнеможение заступило место судорожного раздражения, поддерживавшего до этого Лекоэ.

— Ему дурно, — сказал Зели приподняв линек...

Тогда Дюран, корабельный тимерман-хирург-констапель, подошел, пощупал пульс у страдальца, потом сделав какую-то ужимку, пожал плечами, и подал выразительный знак шкиперу Зели.

Линек снова запрыгал, но издаваемый им звук не был уже тверд и громок, как прежде, когда он отражался от гладкой и крепкой кожи, но глухой и мягкий, подобный стуку веревки, ударяющей по густой грязи.

Спина Лекоэ была пробита до костей, кожа падала клочками, до того, что шкипер заслонял рукой глаза, дабы не быть обрызганным кровью, разлетающейся от каждого удара.

— И двадцать, — сказал он с видом удовольствия, смешанного с сожалением, как девушка, дающая своему любезному последний, обещанный ему поцелуй.

Или, если угодно, как банкир, считающий последнюю свою пачку ефимков.

Как бы то ни было, Лекоэ отнесли без малейшего признака жизни.

— Теперь, — сказал Кернок, — хороший пороховый пластырь с уксусом на его царапины, завтра все пройдет. — Потом обратясь к рулевому: — Держи за зюйд-вест, если увидите судно, дайте мне знать.

И он сошел в свою каюту, чтобы отыскать Мели.

ГЛАВА VII Карлос и Анита

...Ce tumulte affreux, cette fievre

devorante... c'est l'amour...

O.P.

Aver la morte innanzi gli peche per me.

PETRARCA.

Еще чувствовалось сладостное влияние полуденного воздуха, когда трехмачтовик «Сан-Пабло» находился на высоте Гибралтарского пролива. Подгоняемый тихим ветерком, со всеми выставленными парусами от самых бом-брамселей до фор-стакселей он шел из Перу в Лиссабон под английским флагом, не зная ничего о разрыве Франции с Англией.

Капитанскую каюту занимал Дон Карлос Тоскано со своей женой, богатый негоциант из Лимы, нанявший «Сан-Пабло» в Калао.

Дон Карлос с такой роскошью и щегольством убрал корабельную каюту, что невозможно было узнать ее. На серых и голых перегородках расширялись богатые обои, которые разделяясь над окнами, ниспадали волнистыми складками. Пол был устлан лимскими циновками, сплетенными из тонкой белой соломы, украшенными по краям широкими пестрыми узорами. Длинные ящики из красного полированного акапского дерева, сохраняли в себе камелии, мексиканские жасмины и широколиственные кактусы. Далее в прекрасном птичнике из лимонного дерева, накрытом легкой золотой сетью, порхали бенгальские зяблики с зелеными головками, пурпуровыми крыльями с золотым отливом и миловидные пуэрториканские попугайчики, совершенно голубые, с оранжевыми хохолками и клювами черными, как гебеновое дерево.

Воздух был чист и прохладен, небо ясно, море великолепно, и если бы не легкое колебание судна, вызываемое зыбью, то можно было бы посчитать себя на земле.

Сидя на богатом диване, Карлос улыбался жене своей, которая держала в руках гитару.

— Браво, браво, моя Анита! — вскричал он, — никто лучше тебя не поет про любовь.

— Потому, что никто сильнее не чувствовал ее, мой ангел.

— Да, и навсегда... — сказал Карлос.

— На веки... — сказала Анита.

И уста их встретились, и он прижал ее к себе порывистым движением. Гитара, упав к ногам их, издала сладостный, гармоничный аккорд, подобный последнему, затихающему звуку органа.