Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)

И не поймешь – шутит, что ли? Но, может быть, это она и вправду. Ее бледное лицо и руки были все покрыты большими пятнами – мертвенно-белыми разводами, которые, когда на них попадал блик света, серебрились. Когда-то она была натуральной блондинкой, розоволицей, худощавой, а ее прямые, всегда по последней моде стриженные волосы уже к сорока годам поседели. Теперь ее волосы были нечесаны, спутаны трением о подушки, и мочки ушей торчали из-под них как какие-то иссохшие сиськи. Когда-то она носила в ушах маленькие бриллиантики; куда, интересно, они делись? В ушах настоящие бриллианты, на шее цепочки из настоящего золота, настоящий жемчуг, шелковые блузки необычных цветов – янтарного, красновато-лилового – и превосходные узкие туфельки.

Теперь от нее пахло дешевой пудрой и лакричными конфетками, – она сосала их целый день в промежутках между сигаретами, которые выдавали ей строго по счету.

– Нам нужны стулья, – сказала она. Подавшись вперед, она стала водить в воздухе рукой с зажатой в пальцах сигаретой, попыталась свистнуть. – Прислуга! Пожалуйста, стулья нам сюда.

Доктор говорит:

– Сейчас. Я найду.

Старую Мюриэл и молодую оставили одних.

– Как твоего мужа-то зовут?

– Пьер.

– И у вас двое детей, верно же? Джейн и Дэвид.

– Все правильно. Но этот мужчина, который вот…

– Да ну, нет, – отмахнулась тетя Мюриэл. – Думаешь, я не поняла, что он тебе не муж?

Тетя Мюриэл принадлежала к поколению скорее бабушки Мериэл, чем мамы. Когда мама Мериэл училась в школе, тетя Мюриэл была ее учительницей рисования. Вдохновительница, потом союзница, потом стала подругой. Она писала огромные абстрактные полотна, одно из которых, подаренное матери Мериэл, висело в доме, где Мериэл выросла, в глубине коридора, но каждый раз, когда художница приходила в гости, его вешали в обеденной зале. Картина была исполнена в очень мрачной гамме – все темно-красное и коричневое (отец Мериэл называл ее «Огонь в говне или говно в огне») – зато настроение самой тети Мюриэл всегда бывало бодрым и веселым. В молодости она жила в Ванкувере, потом перебралась в их городок в глубине страны, где стала учительницей в школе. В те времена она была на короткой ноге с художниками, чьи имена теперь вовсю упоминаются в газетах. Всю жизнь она мечтала снова поселиться в Ванкувере и в конце концов туда переехала, сделавшись домоправительницей и приживалкой четы богатых меценатов, друживших с художниками. Пока она жила с ними, казалось, денег у нее куры не клюют, но, когда они умерли, наследники выставили ее за дверь. Она жила на пенсию, писала акварели (на масляные краски денег не было) и, как подозревала мать Мериэл, экономила на еде, чтобы в кои-то веки пригласить Мериэл на ленч, причем Мериэл тогда была уже студенткой университета. Во время таких их встреч она сыпала шутками и острыми суждениями, напирая главным образом на мысль о том, что творения и идеи, по которым люди только что сходили с ума, подчас оказываются чепухой и вместе с тем работы то одного, то другого какого-нибудь никому не ведомого современника или полузабытого деятеля прошлых веков время от времени оборачиваются чем-то необычайным. Это было выражением ее наивысшей похвалы – «необычайно». Она произносила это слово с особым придыханием, словно прямо вот тут, только что, к собственному своему удивлению, обнаружила в этом мире нечто такое, к чему следует относиться с абсолютным почтением.

Доктор вернулся с двумя стульями и представился, довольно непринужденно сделав вид, что прежде у него такой возможности не было.

– Эрик Эшер.

– Он врач, – сказала Мериэл.

Она хотела было пуститься в объяснения – рассказать про похороны, про дорожное несчастье, про полет из Смитерса, но дальше разговор пошел уже без нее.

– Вы не беспокойтесь, здесь я совсем не по профессии, – сказал доктор.

– Конечно нет, – оживилась тетя Мюриэл. – Здесь вы с нею.

В этот момент, протянув с соседнего стула руку, он взял руку Мериэл, мгновение крепкой хваткой держал ее, потом отпустил. И говорит тете Мюриэл:

– А как вы это поняли? По моему дыханию?

– О! Я ли не пойму, – сказала она с некоторым даже раздражением. – Я сама была еще та чертовка!

При этом по ее голосу чувствовалось, что она вот-вот прыснет со смеху, такого тона у нее Мериэл никогда даже и не слыхивала. И почувствовала нечто странное, какую-то опасность: от старухи будто повеяло изменой. Изменой чему? Чему-то, видимо, старинному – может быть, матери Мериэл, дружбе, которой та дорожила, считая тетю Мюриэл человеком недосягаемым и возвышенным. Или тем ленчам с самой Мериэл, их изысканным беседам. Уже в одной только такой возможности был элемент распада. Мериэл это огорчило, но чем-то одновременно и взволновало.

– А какие у меня были друзья! – сказала тетя Мюриэл, и Мериэл подтвердила:

– Да уж, друзей у вас было множество.

Назвала имена. Одно, другое.

– Помер, – сказала тетя Мюриэл.

Мериэл сказала, нет, совсем недавно она видела что-то в газете, то ли о ретроспективной выставке, то ли о премии.

– Неужто? А я думала, помер уже. Но, может, это я о ком-то другом думаю… А вы знали таких Делани?