Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)

Теперь его тон был таким, словно он говорит с ребенком или с Тетей Мюриэл – с кем-то, кого он волей-неволей должен развлекать весь остаток дня.

– Не знаю, – сказала Мериэл так, будто у нее нет выбора, кроме как дать превратить себя в докучливое дитя.

Она глушила в себе стон разочарования, пополам со все более громким ропотом страсти. Вожделение, которое до этого казалось робким и подступало лишь изредка, теперь выросло, стало навязчивым и необоримым, а тут вдруг – здрасте! – оказывается, его не разделяют, оно снедает ее одну! Его руки на баранке вновь принадлежат лишь ему, они опять стали чужими, будто к ней и не притрагивались.

– Может быть, в Стэнли-парк? – предложил он. – Хотите прогуляться по Стэнли-парку?

– Ах, Стэнли-парк… – отозвалась она. – Я не была там целую вечность. – Как будто эта чудная идея так пришлась ей по душе, что она и вообразить не может ничего лучше. А еще больше она все испортила, добавив: – Денек-то сегодня какой чудесный!

– Да. Это точно.

Они говорят, как персонажи комиксов. Невыносимо!

– А вот радио в прокатных автомобилях нет. Ну, то есть иногда бывает. А иногда нет.

Когда ехали по мосту Львиные Ворота, она опустила стекло своего окошка. Спросила его, не возражает ли.

– Нет-нет. Пожалуйста-пожалуйста.

– Для меня это как символ лета. Когда стекло опущено, локоть наружу и ветер в лицо. Не думаю, что я когда-нибудь привыкну к машинам с кондиционерами.

– Ну, при определенной температуре воздуха – отчего же…

Она заставила себя умолкнуть, хотя бы до тех пор, пока их не примет в себя парк, где высокие раскидистые деревья, быть может, как-то скроют ее постыдную безмозглость. Затем она опять все испортила своим преувеличенно благодарным вздохом.

– Смотровая площадка. – (Это он прочел указатель.)

На смотровой площадке толпился народ, хотя день был вроде рабочий, месяц май, сезон отпусков еще не начался. Вот сейчас, сейчас они и об этом поговорят! Вся ведущая к ресторану дорожка сплошь уставлена машинами, а на самой площадке к платным биноклям очереди.

– Ага! – Он заметил машину, начавшую выруливать с парковки.

Ну, хоть какая-то передышка, можно помолчать, пока он переключает передачи, сдает задним ходом, давая отъезжающему уехать, потом втискивается в довольно тесное пространство. Из машины вышли одновременно, обошли ее и встретились на тротуаре. Он повернулся туда, сюда, словно решая, куда идти. На всех дорожках и тропах по всем направлениям снуют гуляющие.

У нее дрожали ноги, и бороться с собой она была уже не способна.

– Отвезите меня куда-нибудь еще, – сказала она.

Он посмотрел ей прямо в глаза.

– Да, – сказал он.

Прямо на тротуаре, на виду у всего света. Они целовались как сумасшедшие.

Отвезите меня — вот главное, что она сказала. Отвезите меня куда-нибудь еще, а не Поехали куда-нибудь еще. Ей это было важно. Риск, передача власти. И риск, и власть – все отдать. В поехали какой-то риск слышится, но без передачи власти, с которой – то есть с облегчения, связанного с передачей этой самой власти, – и начался для нее настоящий эротический обвал. Интересно, что было бы, если бы он в свою очередь вновь передал власть ей? Куда именно? Это не лезло бы ни в какие ворота. Но он сказал то, что и должен был сказать. Так и только так: просто Да.

Он привез ее в квартиру, в которой остановился в Китсилано. Квартира принадлежала его приятелю, уплывшему на рыбацком катере куда-то к западному берегу острова Ванкувер. Квартира была в небольшом, очень приличном трех– или четырехэтажном доме. Все, что ей там запомнилось, это стеклоблоки вокруг парадной двери и могучая, высококлассная для тех времен музыкальная хай-фай-аппаратура, кроме которой в гостиной почти не было мебели.

Она бы предпочла другие декорации, и они потом изменились: подбросила услужливая память. Вест-Энд Ванкувера, узкое шести– или семиэтажное здание отеля, в котором когда-то было фешенебельное жилье. Пожелтевшие кружевные занавески, высокие потолки, возможно, железная решетка по низу окна – этакий фальшивый балкончик. Ничего по-настоящему грязного или сомнительного, просто в тамошней атмосфере долго копились тайные передряги и грехи. Там она, опустив голову и прижав локти к бокам, прошла бы сначала в маленькую прихожую, по пути всем телом пропитываясь сладостным стыдом. С клерком в регистратуре он говорил бы ровным тихим голосом, не выставляя напоказ, но и не извиняясь, не скрывая цели их визита.

Потом они бы поднимались в старомодном сетчатом лифте, которым управляет старик-лифтер, или, может быть, старушка, или какой-нибудь калека, лукавый пособник греха.

Зачем она это наколдовала, зачем добавила эту сцену? Затем, что ей нужна была отсрочка, чтобы успеть насладиться пронзительным стыдом и похотью, обуявшими все ее существо, а она все идет и идет через (воображаемый) вестибюль, и при этом звучит его голос, рассудительный и властный, когда он говорил клерку слова, которых ей толком не слышно.