Плюс-минус бесконечность

Она осталась в темном, очень закрытом купальнике, и, на ходу закалывая волосы повыше, точно так же, как Анжела, не притормаживая у кромки, бросилась в воду и поплыла размашистым кролем сразу на глубину. Сестренка между тем добровольно выбежала на сушу и заскакала на одной ноге, склонив набок голову и смешно колотя ладошкой по нижнему ушку: так она, подражая большим ребятам, вытряхивала из него несуществующую воду. Потом девочка шустро расстелила свое небольшое вафельное полотенце, подтащила его на более мягкий, жидкой травой покрытый участок — и растянулась лицом вниз, выставив еще белые треугольные лопатки, поерзала немножко, устраиваясь, — и через несколько минут уже дремала под настойчивой лаской набиравшего силу и злость солнца. Илья устанавливал этюдник — на этот раз без особого рвения к работе, и поглядывал, как новая знакомая уверенно плывет в сияющей воде: вот повернула к берегу, попала в солнечную дорогу, переплыла ее, будто рассекая гладь густого расплавленного золота. Теперь он понял, что женщина — старая, гораздо старше его матери — может быть, в бабушки и не годящаяся, но все-таки из тех, непоправимо отставших во времени, словно не сумевших перейти некую заповедную черту, чтобы понимать что-то важное, доступное только новым поколениям. И все же к ней тянуло. Странное дело — они буквально несколькими словами перекинулись, а он уже почувствовал смутную связь между ними, некое таинственное узнавание — и по-хорошему взволновался, предощущая что-то важное и глубокое, совершенно новое в жизни.

Вот купальщица неторопливо взошла на пологий бережок, отколола недлинные намокшие волосы цвета перца с солью, слегка растрепала их, чтоб сушились, подхватила расстеленное полотенце, обернула вокруг узких мальчишеских бедер и встала неподалеку от этюдника, подставив лицо заметно погорячевшим лучам.

— Я, наверное, мешаю тебе работать? — вдруг, прищурившись, обернулась она. — Конечно, мешаю. Ты и вчера не знал, как меня согнать с Головы, помнишь? Ты — как тебя зовут? — не беспокойся: сейчас я только чуть-чуть обсохну и отойду в сторонку, почитаю в тенечке…

— Илья меня зовут! — горячо обрадовался он. — И вы мне совсем не мешаете! Наоборот, это я вчера подумал, что мешаю вам, ведь вы, наверное, ученый и читаете по работе, а я так нагло со своим этюдником прямо напротив…

— А меня — Настасья Марковна, — сказала женщина, — и я не… Неужели — читал? — изумленно перебила она сама себя, заметив, как при первых ее словах мальчик вздрогнул и быстро глянул в сторону лежащей на свернутом платье книги. — Да, именно как жену Аввакума… И что — все прочел?

— Да. Два раза, — гордо сообщил Илья. — А может быть, даже и три, потому что отдельными кусками потом еще много раз перечитывал, — и глупо добавил: — Очень понравилось.

Она, казалось, была изумлена и не могла подобрать слова, во всяком случае, всем корпусом повернулась к собеседнику и долго рассматривала его в упор; наконец, растерянно проговорила:

— Надо же, как удивительно… И что — не трудно было читать? Язык-то непривычный для тебя, наверное. Все-таки триста лет назад написано. Или родители твои какие-нибудь специалисты в этой области?

— Да нет! Мама наша — машинистка, сейчас с Кимом, братиком, сидит, не работает, а папа… — Илья запнулся, — в общем, у нас с Анжелкой отчим, дядя Володя, — он инженер на Кировском. Фронтовик, орденоносец…

— Интере-есно… — протянула Настасья Марковна. — И как же дошел ты до жизни такой? — она красиво, молодо улыбнулась.

— Да вы не подумайте! — смутно испугался юноша: вдруг решит, что он какой-нибудь тронутый религиозник. — Я не в том смысле, что Церковь там, староверчество или еще что-то… Меня личность его захватила! Ведь он — борец! Какая силища — один против всех, и в таких мучениях… Кстати, и жена его тоже… Я вот понять не могу, как это она, когда еле живыми выбрались, — ну, из Сибири… С детьми… Ведь там такое вытерпеть пришлось — почти как здесь в блокаду было, мама с бабушкой рассказывали… Но он опять воду мутить собрался, в первом же городе, так что их бы сразу раз — и обратно! А она ему — мол, не думай о нас, иди и обличай… Он-то понятно, фанатик и все такое, но она-то — мать, дети-то ведь ей дороже должны быть! Или… или нет? — Илья вдруг со страхом почувствовал, что последнее его утверждение не бесспорно.

— Или нет, — сухо ответила Настасья Марковна и посуровела:

— Неужели, столько раз прочитав, не понял?

На пляж уже подтягивались первые отдыхающие с детьми; в трусах и панамках, а совсем карапузы — так и голышом, они звенели, подпрыгивали, топали пухлыми, в перевязочках, ножками под строгими и нежными взглядами матерей… Нет, это понять было невозможно.

— Моя мама говорила, что для женщины самое ужасное — потерять ребенка, — пробормотал он. — Вот у вас есть дети? Вы могли бы… — он не договорил, постеснялся.

— Самое ужасное — потерять не ребенка, а себя, — четко и раздельно произнесла Настасья Марковна. — И это единственное, что нужно по-настоящему понять в этой книге.

— Вот это я как раз понимаю! — взволнованно заговорил Илья.