Плюс-минус бесконечность

— То-то ты его чуть на месте не угробила — четверо суток под себя ходил, думала, не выкарабкается… От такой дозы аминазина и лошадь бы сдохла! Я как увидела — думала, все, придется его в саду закапывать, деньги по твоей доверенности снимать, сколько удастся, — и в Аргентину какую-нибудь, пока не хватились… Лично была готова тебя убить, дура безмозглая! Я тебе какую дозировку написала?!

— Да ладно, мам, теперь-то уж чего… Ты и сама-то, между прочим, по дому, как слониха по посудной лавке расхаживала, вообще не стеснялась… Свет везде включала, двери оставляла открытыми… Ему, честное слово, привидения мерещились! Как-то раз спрашивает: «Ты в призраков веришь?». Козел.

— Вот дочурку его эту… как ее… Ленку… ты жалеешь — а его — нет… Странно… Что, такой противный был?

— Жуть. Говорю же, меня в постели его зассанной чуть не рвало. Дерьмо он, конечно, а не мужик. Всегда таким был?

— Не сомневайся. При нашей последней встрече он протащил меня… вдоль той вот улицы… волоком по земле — все колени мои разодрал об острые камни и почти сломал мне руку.

— Сволочь какая… И что — вы так больше ни разу и не виделись?

— Нет. Меня не тянуло. Его, думаю, тоже… Счеты у нас, видишь ли, старые… Очень… А насчет привидений — ты что, не поняла? Я так и хотела. Пусть бы решил, что до него тут мертвецы добираются… Из прошлого, так сказать… А знаешь, однажды мне показалось, что он меня узнал. Да, представь себе. Я как-то склонилась над ним — там, внизу, на кухне, в самом начале, — ну, еще когда он сдуру вместо сердечных капель галоперидола хватил и на диване больше суток провалялся… Думаю, вдруг окочурился, больно тихий, а он вдруг глаза открывает — и… воздух нюхает. А взгляд вдруг такой стал, словно понял что-то, верней, вот-вот дотумкает… Ну, я на цыпочках — задом, задом…

— Слушай, мам, а в этом доме — что? Правда кого-то убили, или… несчастный случай произошел какой-нибудь? Да?

— Да. Произошел. Произошли… Не хочу вспоминать… Ты чего там разглядываешь? А-а, рукопи́сь его, так сказать… Последнее творение великого человека…

— Зря ты. Судя по первым страницам, у него был определенный литературный талант. Это потом постепенно пошли какие-то каракули, только отдельные фразы можно разобрать, слова… «Аввакум»… Какое странное имя… «Солнышко, птичка»… «Спец-интернат»… А вот еще: «за отсутствием события преступления»… Но после двадцатой примерно страницы понятных слов больше почти не попадается… Все петли, волны… А потом и вовсе просто кривые линии… Только иногда зигзаг… Еще один… Вот сразу четыре… И опять… Как кардиограмма умирающего…

— Ну, милая моя, а чего ты хотела — чтоб я тут ему позволила в здравом уме роман о жизни написать? Хотя… Дай-ка сюда… Интере-есненько… Ты не боялась, что он спохватится и велит принести перепечатанный «труд» для какой-нибудь правки? Или попросит, чтоб ты вслух читала? Да нет, не боялась, конечно… Это мы бы мгновенно купировали… Хм… Да… А знаешь, хотела б я это прочесть… Понять, что там действительно написано… Жаль, что этот шифр — неразгадываемый… Ладно, сколько можно копаться! Готова? Тогда поехали. Ты заводи машину, а я пойду выпущу Ромео пописать на дорожку… Что ты так смотришь?

— Мам… А не может он в этой… ну, в этой твоей клинике… прийти в себя и… Это точно невозможно?..

— В этой «клинике», милая Аля, никуда не приходят. Тем более, в себя. Там, так сказать, плавно переходят. В бесконечность.

Эпилог Cherchez la femme [10]

Настал изумительный, долгожданный день в печальной жизни страшненькой Лены: из двух неразлучных и не слишком удачливых «Helens» именно она сегодня была красивее. Понимала, что и ненадолго, и неподобающе, — а все равно на дне души тихо плескалась самая настоящая радость. Голова лучшей подруги, только что доставленной в притушенном сознании из реанимации, представляла собой одну сплошную иссиня-багровую опухоль, покрытую, вдобавок, жуткими коричневыми корками запекшейся крови и живописно подкрашенную зеленкой в местах, где в присохшие раны влипли клочья свалявшихся, пучками торчавших волос… Левая, загипсованная под прямым углом к туловищу рука торчала, как зачехленный ствол самоходного орудия. Абсолютно искренняя, счастливая, теперь на правах почти красавицы, Лена заботливо хлопала крыльями над Лёсиной койкой, придумывая способ обойти строгий запрет на любые разговоры с пострадавшей, наложенный лечащим врачом. Долго напрягаться не пришлось: память услужливо выложила перед ней ясный кадр вполне забытого детектива, где неотложное общение с обездвиженным потерпевшим, замотанным бинтами до глаз, велось посредством осмысленного моргания. Десятки вопросов, ответы на которые таились в Лёсиной изрядно сотрясенной, но не треснувшей голове, роились и жужжали, чуть ли не соты строили у Лены на языке.

— Лёська… — еле дождавшись отбытия врача из палаты, приступила она к болящей. — Это я, Лена… Ты как? Слышишь меня?

На опухшем до неузнаваемости лице подруги прорезались две узкие светлые щелочки, дрогнули кончики струпьями покрытых губ.