Плющ Леонид. На карнавале истории

Толкач прочел листовки. В самом деле, ничего антисоветского. Все же позвонил в КГБ, чтоб прислали фотографа. («Ага, хотят устроить шумную кампанию в газетах. А для обывателя «тайник» — лучшее свидетельство о «злобных» и «хтрых» врагах. Они сфотографировали в доме у Светличного стену, украшенную украинской оригинальной мозаикой как «показатель украинского буржуазного национализма».)

Остальное его не заинтересовало.

На полу навалены книги, папки, тетради, коллекции минералов, черепков («археологическая коллекция» сына).

Тани все не было. Стало не по себе: задержали, арестовали, допрашивают…

Пришла Клара («Таня позвонила»).

Я обрадовался ей и разозлился, что пришла.

Тут же вызвали кагебистку. Обыскали Клару. Она вернулась, дрожащая от унижения и гнева. Я стал уговаривать ее не переживать, рассказал о Танином обыске.

— Ведь унижают они только себя, а мы-то тут при чем? Мы остаемся людьми, они же превращаются в скотов.

Клара сердилась, что я по-толстовски отношусь к кагебистам, к понятым. А я вспомнил Дзюбу и наши с Таней выкрики обыскивающим у него.

Когда шмонают тебя, легче сдержаться, легче оставаться в позиции насмешливого презрения.

Вечером пришла Ира Пиевская. Позднее — Таня с мужем Иры Сергеем Борщевским и учителем истории Владимиром Ювченко (за год до этого его выгнали из школы за «толстовскую пропаганду», за «пропаганду пацифизма», с лишением права вообще когда-либо работать с детьми).

Таня объяснила, что обежала всех, зашла к Саше Фельдману, прямо на обыск. Еле вырвалась.

Мы быстро попрощались — всех пришедших увели по домам на обыски.

Клара запротестовала: у ее матери было несколько сердечных приступов, она частично парализована, не вынесет шмона.

Прощание с Таней затянулось на всю ночь, до 6-ти утра, — обыск все шел. Толкач позвал меня проверять записи в протоколе. Я сказал, что хочу проститься. Мы перебирали с Таней в памяти последние четыре года. Пожалуй, ради них стоило сесть. Не войдя в движение сопротивления, мы не знали бы Олицкую и Суровцеву, Григоренко, Светличного, Сверю тюка, Дзюбу, сотни чудесных людей. Эти четыре года были годами счастья, уважения к себе. Ведь не ради каких-то идей мы идем в тюрьму, а ради уважения друг к другу, к себе.

Понятые таращили очи на нас и на шмонающих. Один из них узнал Таню — в юности вместе участвовали в соревнованиях по фехтованию. Совсем ему стало неудобно перед «антисоветчиками»…

Стали забирать фото.

— Зачем вам 10 фотографий Лупыниса?

— На память.

Мы торговались за все фотографии, Слава Богу, Таня главную, наиболее дорогую, тогда спасла…

Наконец пора уходить. Кагебисты были вежливы, уступчивы. Чувствовалась удовлетворенность нажравшегося зверя — столько арестов, столько самиздата! Дети спали. Попытался разбудить Диму, но он спросонок — хоть и просил разбудить, когда станут уводить, — пожелал счастливого пути — во Францию, видимо…

За полчаса до ухода я «шифром», т. е. на философском жаргоне, оставил Тане записку прощания, пожеланий и т. д. Понятно было, что это «всерьез и надолго».

Кагебисты просмотрели запись. Какая-то литературная мура — Лис, Роза, Принц.

— Это что за Принц?

— У французского писателя Экзюпери есть такая сказка — «Маленький принц».

— А-а-а! Слыхал. Хорошая книга!

Возле дома легковушка. Холодно и «как-то все до лампочки»…

*

Приехали. Тюрьма не принимает — нет начальника. Толкач оставил меня в своем кабинете. Он что-то говорил утешительное о хорошей еде, чистоте тюрьмы, о том, что меня пока только задержали, но еще не арестовали.

А мне было все до лампочки. Хотелось спать, хотелось, чтобы «доброжелатель» из КГБ ушел.

И я заснул за его столом. Он несколько раз будил, что-то болтал, а я лишь таращил на него глаза: я погрузился в мир иной, где нет КГБ, нет жены, детей, друзей, нет ничего.

Наконец куда-то повели.

Забрали авторучку, часы, записную книжку. Я расписался.

— Мы отдадим вашей жене.

Потом раздели в специальной камере, в боксе. Прощупали все рубчики в одежде, заглянули в зад:

— Раздвинь ж…

Чего там искали? Вспомнились пираты у Вольтера. Те искали у женщин в потаенных местах драгоценности, но не женские, а больше по ювелирной части. А эти явно не ювелирным искусством интересовались, не «материальным стимулом». Что же? Самиздат или взрывчатку?

А я, как будто дачник,
Смотрел на тот погром.

Что ищут? Передатчик?

Иль провод в Белый Дом?

Я знал: и в этот раз

Они искали слово…
                (В. Некипелов)

Какой прогресс отчуждения! Пираты Вольтера искали в анальном отверствии отчужденный труд, товар — золотишко и брильянты. А эти — отчужденную мысль, слово печатное.

Не было ни унизительно, ни стыдно, ни больно. Немного неловко за парня, шмонавшего меня: все-таки человек, ему дана душа, а он использует ее только для пиратства, «социалистического по содержанию и национального по форме».